Наталия Ипатова - Сказки зимнего перекрестка

Ответить на мое хамство достойно она не могла по причине недостаточной бодрости ума, а потому сочла удобным ретироваться, оставив нам поле боя. Имант поглядел на дверь, за которую ускользнули каштановые косы.

— Что-то я не совсем понял ее телодвижения в твой адрес.

— В этом с тобой весь цивилизованный мир солидарен, — отозвался я, переводя дух. — В наиболее концентрированной форме это называется фашизм. Но у тебя этого нет. И слава богу.

— Слава мне, — кивнул Имант. — Я до этого не додумаюсь.

И двинулся вперед по расчищенному мною пространству.

— Договоримся так, — шепотом, сквозь зубы распорядился он. — Ты не уйдешь до тех пор, пока я не скажу. Пока ты будешь мне нужен. Ладно?

Я сделал знак о'кей. Пусть не беспокоится.

Мы вышли в большую, но тесно заставленную вещами комнату, открывавшуюся на просторную веранду. За верандой был маленький пруд, дождь сек глянцевые листья кувшинок. Старинный патефон тихонько мурлыкал «Утомленное солнце», и все краски здесь были приглушены настолько, что сцена казалась старой черно-белой фотографией или кадром из фильма. Я ощутил ностальгическое прикосновение «Летящих журавлей» и «Весны на Заречной улице». На столике стояла древняя пишущая машинка — «Ундервуд», голову кладу на отсечение! - с листом бумаги, на нем виднелась колонка неоконченного текста. Стихи. Там же я увидел очки в старомодной черной оправе. Кружевные подзоры, шторы в технике «ришелье», какие-то шали. Вещей, как я уже сказал, было много, и я не сразу разглядел в глубине композиции глубокое кресло, а в нем — ноги. Разглядев, я ни на что другое уж не смотрел. Несомненно девичьи, босые, с породисто удлиненными ступнями и сухими щиколотками, именно такие, от каких тащился Бунин, гладкие, без единого волоска, лишь чуть-чуть расширяющиеся к икрам. Изящные колени. Девушка в простеньком ацетатном платьице, где по серому фону были разбросаны ромашки, казалась погруженной в глубокую дрему и не заметила нашего явления. Она выглядела такой худенькой, а платье на ней — таким детским. И я до самой глубины души был поражен, почувствовав, что беспечный бронзовый бог, бесстрашный наездник Девятой волны, адресат всех вздохов тропических ночей дрожит перед тоненькой девочкой с внешностью советской кинозвезды 60-х, чья божественная одухотворенность заставляет выцветать все голливудские созвездия. Он был влюблен, я не мог в этом сомневаться.

Однако он не был бы Имантом, если бы и дальше продолжал изображать из себя каменное изваяние. С обычным своим деловитым видом, который так ему удавался, Имант прошелестел босыми ногами по деревянному полу, присел перед патефоном на корточки, снял с пластинки иглу, поменял диск, и по комнате полилось что-то, помнится, о том, как «прошел чуть не полмира я», и «от тебя, такой красивой, глаз не отвести». Мне было до смерти интересно, как он станет вешать на нее жемчуга, однако он просто оставил бесценную ниточку, зацепив ее за спинку стула. В его глазах она ведь и не составляла никакой сравнимой ценности.

Опершись на спинку кресла-качалки и склонившись над ним, он терпеливо ждал, когда смена мелодии дойдет до дремлющего сознания барышни Июль.

— А, — сказала она, — это ты. Что, уже мое время?

Я бы обиделся, но Имант не мог позволить себе такой роскоши.

— Могу я просто захотеть тебя повидать?

— Зачем?

— Затем, что я… думаю о тебе, Ларис-са.

Разумеется, мой удивленный возглас был исключительно мысленным. Скажи мне, чьим именем зовется корабль пирата…

— Ты думаешь только о сексе, — укоризненно поправила она его, и мне почудилось, что кое-кто повторяет здесь за Афродитой.

— Во-первых, это лишь одна, видимая моя ипостась, — нимало не смущаясь, заявил Июнь. — А во-вторых… разве ты сама здесь грезишь не об этом?

Ларисса покачала головой. Бледная улыбка приподняла уголки ее губ. Имант заметил это и присел перед нею на корточки, позволяя ей стратегическое преимущество взгляда сверху вниз. Не так давно я и сам попался на эту удочку. Я бы ушел, но он взял с меня слово. Должно быть, боялся, что без предлога его прежде времени выпрут.

— Нет, — сказала она. — Мои грезы более… беспредметны.

— О! — отозвался он с мгновенным восторгом. — Я могу предложить тебе самый беспредметный секс. Можно даже сказать — виртуальный.

— Это как?

Бог знает, у кого Имант подцепил это словечко. Он явно в точности не знал, что оно означает, и теперь метнул мне панический взгляд. Пришлось его выручать.

Мы затеяли с Лариссой беседу, оказавшуюся неожиданно увлекательной для обеих сторон. Она была девушка развитая и отлично разбиралась в оргтехнике. В хороших руках она мигом превратилась бы в компьютерную барышню. Через полчаса, уже сидя за столом, на который подавала угрюмая Афродита, я внезапно обнаружил, что веду с ней вполне осмысленный разговор о емкостях винчестеров, звуковых платах и видеопамяти. Имант пару раз вставлял замечания невпопад, и его не одернули только потому, что не заметили. Бронзовый бог зевнул и очевидно заскучал.

Потом, когда разговор перешел на преимущества магнитного способа записи перед привычными для нее пьезотехнологиями, и я подробно пересказал хозяйке принцип действия магнитофона, он еще раз, в весьма характерной для него манере дал о себе знать. Тем же тоном напряженной надежды, с каким Перегрин в свое время спрашивал, нет ли у меня с собой чего-нибудь почитать, он поинтересовался, не прихватил ли я случайно парочку кассет. Увы, во всех перипетиях этого сумасшедшего сюжета у меня даже родных тапочек не сохранилось.

— Дмитрий говорит, эта пленка способна петь, — невинно сообщил наш переросший Питер Пэн. — Ну так я размотал бы ее и сделал на крыше эолову арфу. Пусть поет.

Мгновенное молчание за столом сообщило, что меня переплюнули. С моей точки зрения многие записи от подобного использования только выиграли бы. Однако если в душе у нее и были романтические струнки, в данный момент они никак не проявились.

— Ты бы еще стеклянных бус попросил, — усмехнувшись, сказала ему Лариска. — А лазерный диск ты крутил бы исключительно на пальце?

Потом, как это водится в интеллигентной беседе, мы говорили, перебивая и не слушая один другого, и по прошествии некоторого времени я уже никак не мог вспомнить, о чем у нас шла речь.

Очнулся я в кресле-качалке, голова моя клонилась на грудь, глаза слипались, а Лара с Имантом, сидя на полу возле патефона, тщились переупрямить друг дружку, ведя диалог с помощью сентиментальных мелодий зарубежной эстрады 70-х. Так, например, хозяйка ставила старинную английскую «Green sleeves», и «Happy bit boys» напоминали слушателям о том, что «Моя любовь носит зеленые рукава», до тех пор, пока Имант не менял их решительно на страстный призыв «Besame». В ответ на эту провокационную выходку Энди Уильямс заводил свое проникновенное «It's impossible», но не привыкший пасовать Июнь продолжал игру, и уже тот же Энди Уильямс взвивался до пронзительных высот «The story of my love».