Лея Любомирская - Живые и прочие

Таир осторожно положила его в свою кровать, достала пистолет и заглянула в обойму. Неожиданно хлопнула входная дверь, и она, вздрогнув, направила пистолет на коридор. Но оттуда послышались веселые детские голоса: «Ма, мы уже дома. Мы гуляли. Там так весело!»

«Похоже, они не голодны», — автоматически отметила Таир и, старательно ни о чем не думая, приставила пистолет к виску. Но малыш заплакал во сне и пополз, не просыпаясь, на поиски матери, пока не нашел и не уткнулся в нее, лизнув в шею маленьким раздвоенным язычком. Она отбросила бесполезный пистолет в сторону, резко поднялась, зашла в ванную комнату, открыла кран и, глубоко дыша, чтобы справится с тошнотой, сделала несколько больших глотков. Потом достала с верхней полки туалетного шкафчика припрятанную — чуть ли не год назад — сигарету, закурила и вышла во двор.

С непривычки она закашлялась, сильно, до слез, и неожиданно для себя разрыдалась, жалея, что все быстро прошло и быстро закончилось, а она так и не успела ничего понять; дети позвали ее, и она вернулась в дом, улыбаясь, вытирая рукой глаза и с недоумением разглядывая собственные пальцы, пытаясь вспомнить, откуда взялись на зеленой, чешуйчатой коже капли странной обжигающе соленой жидкости.

Двое вошли в квартиру и остановились на пороге, избегая глядеть друг на друга, словно вернулись после долгого отсутствия и обнаружили, что их дом тесней и хуже, чем казалось в воспоминаниях.

Он присел на продавленный диван и обвел комнату взглядом провидца, чьи худшие предположения снова сбываются.

— За эти деньги… — сказал он и закурил.

— И балкон есть, — сказала она. — Постепенно приведем в порядок.

— Кто тут раньше жил? — спросил он, привыкая к мысли, что теперь здесь будет жить он.

— Одинокая старая женщина, — сказала она.

— Причем карлик, — он чуть развеселился, — обычный человек не поместится на этом диване. Разве что подожмет колени к подбородку. Пахнет так, словно на нем она и умерла.

Ночью они спали вместе; должно быть, думала она, они еще любили друг друга, если уместились вдвоем на таком маленьком диване.

На следующее утро она принялась за уборку — самый простой из известных способов делать чужое своим. Возя веником за шкафом, она наткнулась на какой-то предмет и вытащила его. Это оказалась картина, написанная нетвердой рукой любителя, в облезшей рамке, кем-то засунутая в дальний угол. Она протерла ее от пыли. На картине был изображен мужчина на фоне пейзажа. Лицо у него было асимметричным, нездоровым, да еще и художник старался подчеркнуть все его недостатки, словно находил в этом злорадное удовольствие. Пейзаж за спиной неизвестного расстилался необычайно безрадостный: пара угрюмых елей, болотце с ряской, гнетущее небо. Мужчина стоял, задрав плечи и сунув руки в карманы, выпятив острый подбородок, с некоторым протестом по отношению неизвестно к чему. Глаза у него были коричневыми и блестящими, как муравьи, и смотрели прямо на нее. Она знала, есть такой прием, когда зрачок рисуют по центру глаза, и, в какой угол комнаты ни отойди, будет казаться, что портрет следит за тобой взглядом.

Внезапно он пришел в себя. Еще прежде чем очнуться, он вдруг понял: он есть. Это было не мыслью, а болезненным толчком изнутри — одним стремительным рывком выдернуло его из глубин. Долгие годы он плыл в нигде, о котором ничего не помнил, сейчас ему представилось, что оно было похоже на абсолютное ничто с пузырями, носящимися в серой тьме с мягким шорохом. Давно никто не смотрел на него. Когда на него не смотрели, его не было.

Он ухватился за это ощущение, как водолаз за трос, вынырнул и ослеп. А потом увидел близко внимательный серый глаз с расставленными в глубине рыжими точками, как веснушками, темную линию, очертившую радужку, зрачок, в который, как в черную дыру, уносилась его душа. Он жадно впился в него. Сперва было больно, словно сунуть обмороженную руку в горячую воду. Но она смотрела, и это прошло. Звон в ушах исчез, распадаясь на отдельные звуки. Ветер коснулся лица, повисла на плечах тяжесть отсыревшего пальто, в кармане пальцы нащупали крошки табака. Он был.

Она рассматривала картину, и ей отчего-то стало печально и захотелось плакать. «Какая красота», — сказала она, хотя ничего не понимала в живописи, и, поискав глазами подходящий гвоздик, водрузила картину на стену — прямо напротив дивана.

— Черт знает, — сказал он, хлебая суп, — что за мазню ты повесила.

— Пусть повисит, — просительно сказала она. — Не знаю, как это нарисовано, но мне нравится.

Он был известный в узких кругах художник, и при нем она стеснялась говорить, что ей нравится в картинах, а что нет.

— Все-таки, — объяснила она, — кто-то старался.

— «Неизвестный художник». И правильно, что неизвестный, ценности не представляет. Не поленюсь и сам снесу на помойку.

В последнее время он стал часто раздражаться на нее по пустякам.

Во сне она шла по незнакомой местности. Дул осенний ветер, земля была сырой, с каждым шагом из земли сочилась черная вода. Вились в воздухе комары с тонким писком. Болото огибала дорога. Ей хотелось идти и идти по этой дороге и навсегда скрыться за поворотом.

Сначала он наслаждался ощущениями. Если она смотрела на него, мир распахивался и писк комара гремел, как труба, зелень травы резала глаза, он глох и слеп, и казалось, еще немного — и он не вынесет, не сможет вместить в себя все это. Когда она отворачивалась, еще долго стоял в нем неслышный звон, постепенно затихая, он расходовал запас бережно. Все время хотелось еще. Когда она давала ему есть себя, он исполнялся благодарности, истончающейся до нежности. Он понял: те, кто смотрит на него, отдают ему вот это тонкое, мерцающее, теплое, вытекающее через глаза. И он праздновал насыщение.

Мужчина ему не нравился. Он никогда не смотрел на него: он смотрел сквозь.

Она варила кофе и удивлялась, отчего ее вдруг снова одолели те мысли. Они были вместе долго, и все было правильно. Были свои печали, и радости, и небольшие события, ссоры, болезни, но ведь это и была жизнь, во всяком случае вполне реальная, без фантазий.

Она машинально взглянула на портрет, как иной раз смотрят в зеркало, в поисках ответного взгляда. Карие глаза были теплыми, тающими, как смола в жаркий день, словно мужчина смотрел на что-то хорошее. Видимо, картина была нарисована все же неплохо, что бы он там ни говорил, иначе почему казалось, что глаза все время меняют выражение. Она наклонилась и прочла надпись в углу картины. Там стоял год — судя по нему, ни мужчины, изображенного на портрете, ни самого художника, скорее всего, давно не было в живых — и какая-то закорючка. Вчера она не могла ее разобрать, а сегодня сама удивилась этому, потому что в углу явно было написано: «Женя».