Дмитрий Скирюк - Кукушка

И улыбнулся.

— Ты веришь в любовь?

Жуга повернулся на бок, чтобы посмотреть на Зерги. В отблесках костра её лицо приобрело какие-то не свойственные ей обычно, странные черты. В последнее время она сильно изменилась — черты её лица истончились, нос заострился, губы стали тонкими, бескровными. Бесконечные преображения изматывали девушку, как тяжкая болезнь, она лежала, завернувшись в одеяло и тесно прижавшись к травнику, смотрела в пересыпанное звёздами светлеющее небо.

Зерги. Белая Стрела. Альбина. Сколько травник её помнил, она всегда была поджарой, быстрой, энергичной девушкой, упрямой, скорой на дела и на суждения, способной как на бешеные вспышки гнева, так и на внезапные порывы светлых чувств. Её скрытность почти равна была по силе её искренности, а её понятия о справедливости и чести определяла лишь она сама. Казалось, она всё время носит маску и никому не открывает своего истинного лица. Но если на неё находило желание поразмышлять, тем паче вслух, это был верный признак тягостных сомнений и растерянности. В такие минуты следовало держать ухо востро: после них могло последовать всё, что угодно, — от поцелуя в губы до стрелы в глазницу.

— Почему ты спрашиваешь об этом у меня? — мягко поинтересовался он.

Зерги посмотрела на него и усмехнулась.

— Кого же мне спрашивать? — горько сказала она. — Девчонку? Рутгера? А может, Андерсона? Нет, Жуга, я знаю тебя много лет, и знаю точно — если ты ответишь, то уж точно не соврёшь.

— А если не отвечу?

— И тогда не соврёшь.

Жуга смолчал и снова повернулся лицом к небу. Зерги не стала его беспокоить. С другой стороны костра, укутанная в плащ, посапывала девочка, а чуть поодаль, на ложе из утоптанной травы, улёгся Рутгер в волчьем облике. Он спал тревожно, чутко, при каждом шорохе мгновенно просыпался и глядел на травника и Зерги — пристально, недобро, но без злобы. И то хлеб, если подумать.

Жуга вздохнул. Прошёлся пятернёй по волосам.

— Не знаю, — наконец сказал он. — Я уже давно не думал о любви. По правде сказать, любовь — это такая штука, которая не спрашивает, веришь ты в неё или не веришь. От веры здесь вообще ничего не зависит. Когда я был моложе, я думал, что любовь — это когда ты не можешь жить без другого человека, когда тебе плохо, если этого человека не ту рядом. Потом, сколько-то лет спустя, мне стало казаться, что любовь — это когда ты просто хочешь, чтоб любимый человек был счастлив...

— Счастлив? — перебила его Зерги.

— Ну. Вот счастлив — и всё! Любой ценой. Я как-то даже не задумывался, что такое счастье в её понимании, а иногда оказывалось, что для её счастья мне как раз лучше бы уйти. — Жуга помолчал, будто его посетили какие-то воспоминания, потом помотал головой и продолжил, но уже как то не очень охотно: — Позже я думал, будто любовь — это когда тебя понимают. А сейчас, когда ты спросила... Знаешь, ты, наверное, будешь смеяться, но сейчас мне кажется, будто любовь это когда ты просто можешь быть с кем-то вдвоём и не ругаться с ним. Или нет, пожалуй, не так... Как бы это сказать... Ну, в общем, для меня сейчас это просто возможность быть с кем-то потому, что хочешь быть рядом, и потому, что можешь. Можно поворчать вдвоём, поругаться, что-нибудь натворить, набедокурить или что-то вроде этого... очаг разжечь, обед сварить... поле вспахать, родить ребёнка, дом построить... да наконец просто — сидеть и молчать вдвоём, и это будет по сердцу обоим. Я тебя разочаровал?

— С тобой разочаруешься, как же... — проворчала девушка и плотнее завернулась в одеяло. — У тебя всё время мозги набекрень...

Травник хмыкнул:

— Сама виновата. Нечего было спрашивать.

— Да я не о том! — отмахнулась она. Закусила губу. — Странный ты человек, Жуга! Поговоришь с тобой и удивляешься: чего я сама об этом не подумала? А с другой стороны, ведь это только слова. Говорить-то ты мастер, айе, говорить многие умеют. А на деле что? Ни черта на деле не получается. Вот ты, к примеру. У тебя была такая, чтобы с ней вот так, как ты сказал, в огонь и в воду? А?

Жуга ответил не сразу.

— Была, — наконец сказал он.

— И где она сейчас?

— То в огне, то в воде.

— А ты тогда чего?..

Жуга опять повернулся и взглянул на девушку. Его запавшие, как в лихорадке, голубые глаза в кругах бессонных синяков смотрели дико и пронзительно; он даже не моргал.

— А я — и там, и там, — ответил он. — Жду, когда она хоть что-то выберет.

Зерги пробрал холодок.

— И чего я тебя, в самом деле, расспрашиваю... — нарочито грубо проворчала она, в основном, чтобы скрыть смятение. — Ни толку, ни понятия. Одна морока.

Заслышав нотки недовольства в её голосе, белый волк вскинул голову и уставился на травника. Зерги и Жуга смотрели на него и молчали.

— Любишь его? — вдруг тихо спросил травник.

— Тебе-то какое дело...

— Я всерьёз спрашиваю, не злись. Любишь?

— Да, чёрт побери, люблю, люблю!.. — вдруг выпалила Зерги, будто признаваясь в чём-то постыдном и ужасном, что немыслимо для человека, для женщины. По щекам её бежали слёзы. — Что, доволен, да? Доволен? Всё б тебе раскладывать по полочкам, да мозговать, да разговаривать! А сам-то что? By Gott! Да ты хоть понимаешь, каково это, когда ненавидишь человека, съесть его готов со всеми потрохами, дёргаешься, как на иголках, а сама таешь, чуть только он посмотрит на тебя, а внутри тоже всё дёргается — дышать не можешь, если он рядом! У-у-м, ненавижу, ненавижу!.. Ну, давай скажи ещё чего-нибудь!

Она умолкла.

— Он понимает нас? — спросил Жуга вместо ответа, всё ещё глядя на Рутгера.

— Что? А... Не знаю. — Зерги вытирала слёзы так яростно, словно хотела содрать кожу с лица. Всхлипнула. — Нет. Наверно, нет. А что?

— Да так, — пожал плечами травник. — Мы тут сидим, орём, а он только молчит и смотрит. Даже не шевелится.

— Чужая душа — потёмки...

— Кто он такой?

— Рутгер? Обычное дело. Наёмник. Только я, как его увидела, сразу что-то этакое поняла. Не могу я, Жуга, сил нет! Никогда со мною не было такого. Не любила никого, айе. Учителя своего, Веридиса, даже его не любила, а так... благодарна была, что подобрал, не бросил подыхать на улице... учил, воспитывал... арбалет мне купил...

— А родители?

— А что — родители? — Зерги шмыгнула носом, села и обхватила колени руками. — Маму я почти не помню — мне пять лет было, когда она умерла. Отец — дурак и пьяница, сперва мать забил, баб водил каких-то беспрестанно, дрался, потом сам утоп... чего его любить? Ты... ну, это ты. Сам понимаешь... Только не обижайся, ладно? Это просто... ну, такое чувство было... не любовь. Айе. — Зерги будто смутилась и отвернулась. — Прости, я не хотела тебе такого говорить... А его я как увидела, поняла — пропала! Куда он, туда и я. Уйти сил нет. Остаться так вообще кошмар. Я сама не своя, когда он рядом. Вот ты говоришь, любовь — это когда можешь с кем-то быть и не ругаться. А я только и делаю, что с ним ругаюсь, а иначе страшно: так хочу, чтобы он БЫЛ. Я такого никогда не чувствовала, это... это какая-то сладкая мерзость. Когда он смотрит на меня вот так, у меня все мысли разлетаются: пух! — и нету. Голова как надутый пузырь, только горошина катается внутри, гремит: хочу, хочу, хочу! Не дай бог, сдамся. А то он скажет: «Прыгни с крыши!» — прыгну, не задумаюсь. Прикажет: «На колени и лай по-собачьи!» — грохнусь на четвереньки и загавкаю... Вот как сильно я его хочу! Понимаешь? Гадство... — Она закусила губу и помотала головой; слезинки на её щеках уже прокладывали новые дорожки. — Вот же гадство...