Дмитрий Скирюк - Руны судьбы

«А что, — подумал Михелькин, посматривая на сидящего рядом испанца чуть ли не с отвращением, — может, и впрямь, напиться?»

Он уже почти месяц жил с испанцами бок о бок, вместе с ними мерял маршем мокрые дороги Фландрии, пил в придорожных кабаках и ночевал на постоялых дворах. Деньги, взятые с собой из дома, постепенно таяли, и вскоре Михель стал подумывать, а не завербоваться ли ему, в самом деле, на службу. Однако всякий раз решение откладывалось. То удавалось выиграть немного в кости, то — помочь за плату разгрузить повозку. Или же любвеобильная красотка вдруг ссужала Санчеса деньгами, тот становился неслыханно щедрым, и вся компания некоторое время жила за его счёт. А однажды, когда они квартировали в Ипре, и сам Михель приглянулся одной такой молодке на Ketel-Straat [71] Улица гулящих девиц (флам.) , неделю жил — кум королю, да ещё и был подарен флоринами.

Боолкин (так звали девушку) была милая, миниатюрная и свежая, ужасно симпатичная и вдобавок влюбилась в Михеля по уши. Михелькин сам не знал, что заставило его в назначенный срок уйти с испанцами из города в дальнейший поход.

По правде говоря, сейчас он не понимал даже, зачем он, вообще, с ними увязался. Что-то мучило его, когда они подолгу застревали в каком-нибудь городе или селе, заставляло идти дальше в поисках потерянного чувства, которое сперва стремилось стать любовью, но почему-то превратилось в ненависть. Ведь она почти готова была полюбить его, эта девушка, и он её почти любил. И осознание этого наполняло душу болью и чувством ужасающей потери. Избавиться от этого Михель не мог, сколько ни пытался, и тут не помогали ни усталость, ни вино, ни женщины.

Михель был молод и по причине своей красоты был в женщинах довольно искушён. Не раз какая-нибудь красавица твердила ему со слезами на глазах: «Останься!», а он уходил, и даже не особо вспоминал потом о ней: девиц в весёлой Фландрии не счесть. И вот сейчас, сидя в грязной корчме и вспоминая всё случившееся, Михель вдруг понял, что никогда доселе не любил по-настоящему. То была любовь внезапная, бурная, разящая и откровенная, как сталь клинка; такая легко перерастает в свою противоположность.

Михелькин взволнованно отставил свой стакан и теперь стремительно трезвел. Он посмотрел на Санчеса, на Анхеля, на аркебузира Мануэля, и опустил глаза. Сама мысль о том, чтобы вступить в солдаты, теперь казалась ему бредом.

«Может быть, я зря за ними увязался? — спросил он себя. — С чего это я вдруг решил, что если мы отыщем Лиса, я найду обратно и ту девушку? Ведь если даже так, то Санчес прав — её сожгут или утопят, словно ведьму... Сожгут... утопят... Нет, нет, только не это! Не хочу! Господи Иисусе и Пресвятая дева, не дай им это сделать! Она должна быть моей, моей, только моей. Я спасу её и тогда она будет со мной, только со мной. Да, я так и сделаю. Так и сделаю!»

И преисполненный подобных мыслей, он поднял и залпом осушил свой стакан. Щёки его порозовели.

— Вот молодец! — одобрил Санчес и хлопнул его по плечу. — Вот это по-нашему, по-солдатски! Эй, хозяин! Ещё вина! И закуски тащи! Копчёного угря тащи, колбасы, ветчины, ржаного хлеба, свинины с бобами, каплуна! Двух каплунов! Уже вечер, тысяча дьяволов, мы проголодались! Hola, парни, — обернулся он к своим собратьям по оружию, — наполните кружки! Выпьем за бродягу Лиса, гореть ему на костре!

Анхель, Родригес и Хосе-Фернандес приняли речь Санчеса с единодушным одобрением и немедленно выпили. Даже Киппер, который уже давно храпел, развалившись пузом кверху на лавке, ради такого дела проснулся и тоже принял кружечку, как он выразился, «за упокой здоровья». Лишь аркебузир Гонсалес выпивку проигнорировал; как раз сейчас он вытряхнул на стол содержимое своей зарядной сумки и катал туда-сюда по доскам столешницы свинцовые серые шарики пуль, выбирая самые круглые и гладкие.

— Готовишь пули, Мануэль? — крякнул Санчес, опустив стакан. — Дело! Припечатай его как следует из своей аркебузы, а мы уж постараемся, чтобы он потом не ушёл далеко.

Анхель Франческо Диас при этих словах лишь скривился белокурой бестией.

— Эта штука у него уже один раз дала осечку, — заявил он.

— Было сыро, — мрачно ответил на это Мануэль. — Очень сыро. Порох отсырел.

— Всё равно, — с презреньем отозвался тот. — У тебя там два ствола, ты мог бы дважды продырявить ему шкуру, но не смог. Что до меня, — тут он подбросил на ладони свой кинжал, — то я не доверяю свинцу. Только старая добрая сталь.

Санчес усмехнулся.

— Стальной град или свинцовый, — сказал он, — какой из них перенесёт его на тот свет — не важно, мне без разницы. Только вот что я скажу: этого оборотня brujo такими пулями не взять. Свинец здесь не поможет, нужно серебро. Да, plata! — испанец воодушевился. — Дай молоток...

И прежде чем Гонсалес успел хоть что-нибудь сказать, Санчес протянул свою длинную руку, схватил у него со стола молоток, достал из кошелька новёхонький блестящий талер, несколькими грубыми ударами сплющил его в угловатый комок серебра и бросил со стуком на стол Мануэлю:

— Вот тебе пуля для Лиса!

Воцарилась гробовая тишина. Во всех углах трактира кружки медленно и тихо опустились на столы. Все перестали жевать и болтать, и теперь смотрели только на испанцев. По спине у Михеля пробежал холодок.

— Он прав, — наконец нарушил молчание Анхель. — Возьми её, Гонсалес, освяти у padre и всегда держи под рукой. Никогда не знаешь, где пригодится. И остальные свои пули лучше тоже освяти.

И тут из глубины корчмы на стол, где сидели солдаты, надвинулась большая тень.

— Серебро... — произнёс бесцветно чей-то голос. — Красивые деньги... кровавые деньги... Они к вам вернутся, кровавые люди. Он вам сам их вернёт — Лис всегда возвращает долги. Ибо сказано богом: «Какой монетою платите, такою и заплачено вам будет».

Все вздрогнули и обернулись.

Подошедший был толстяк в широкополой шляпе с обвисшими полями, с круглым лунообразным лицом и мутными бездумными глазами. Он шатался, руки его всё время двигались — то теребили край истрёпанного грязного полукафтана, то крутили пуговицы, то цеплялись за ремень... Он не смотрел на пули, не смотрел на солдат, вообще никуда не смотрел. Из уголка его кривого рта свисала ниточка слюны. Если раньше, когда Санчес плющил талер, Михеля пробрал озноб, то при словах толстяка он похолодел уже весь, от пяток до макушки.

Толстяк между тем углядел на краешке стола кружку, где плескались остатки вина, невозмутимо сгрёб её и взялся допивать большими гулкими глотками.

Первым пришёл в себя Родригес.

— Ты кто такой, шляпа?! — заорал он и вскочил, воинственно наставив на пришельца буйволиные рога своих усов. Протянул руку и выбил кружку из рук толстяка. — Отвечай, когда тебя спрашивают!