Дмитрий Скирюк - Драконовы сны

Жуга с сомнением покосился в сторону туннелей.

— Однако так и в самом деле затеряться недолго. Не хотелось бы соваться туда наобум. Ты в самом деле сумеешь отыскать дорогу?

— Не беспокойся. Я вас выведу, если меня, конечно, не прихлопнут.

— А если прихлопнут? — угрюмо спросил Хансен. — Что нам тогда делать?

Орге смерил его пристальным взглядом, чуть прикрыв глаза на огонёк свечи. В кромешной тьме зрачки дварага казались двумя тёмными провалами.

— Значит у вас теперь есть повод прикрывать мне спину, — наконец сказал он. — Что делать! Оставляйте метки: делайте следы, коптите стену. Что угодно делайте, лишь бы запомнить путь. Воспользуйтесь своим уменьем, наконец, волшебники хреновы. Как рты кому-то затыкать, так первые.

Хансен потупился. Ничего не ответил.

Они распаковали провизию и в молчании перекусили вяленой бараниной и сваренной загодя, теперь уже — холодной кашей, после чего стали укладываться на ночлег.

— Он был душой нашего отряда. Основой. Фундаментом. Я тогда не понимал, я думал о совсем другом. Но остальные были не в счёт: Орге был проводником, а я, ну просто… Просто шёл. Я только сейчас понимаю, что он значил для меня. Это как рука или нога — не очень-то их замечаешь, когда они есть. И ты… И только ты со мной теперь. Наверное, ты не понимаешь меня. Не знаю, откуда он брал силы, чтоб смеяться. Ёрничал. Грустил. И всякий раз поддерживал меня, когда мне было худо, думал за меня, не спал, когда мне не спалось. Зачем — не знаю. Он обещал мне стать моим учителем, но я никогда не замечал, как он меня учил. А он меня учил всё время, постоянно. Вильям когда-то говорил: бумага стерпит. Был наверное, прав, дурацкий рифмоплёт. Бумага стерпит, да, бумага всё запомнит. А как мне вспомнить то, что он мне говорил?

Три дня мы шарахались по этим чёртовым подземным лабиринтам. Все свечки догорели. Кончилась еда. А мы всё шли и шли… Ах, Олле, Олле, маленький подлец! Я долго думал, что же означает тот его ответ, что, мол, следующую ночь мы встретим в темноте. Ну, да, а где ж ещё? — подумал я, ведь глупо было ожидать чего-нибудь другого. Но как я мог забыть, что все его ответы на самом деле означали совсем не то, что мы в них слышали! Совсем не то… Ты слушаешь меня? Скажи же что-нибудь!

Ведь ты же слушаешь?

Ответь…

— Эй, кто здесь? Жуга, это ты, что ли?

— Я.

Зашуршало одеяло. Хансен сел и вытаращился в темноту.

В тесном закутке, где этой ночью троица расположилась на ночлег, было сухо и тепло. Десятки вёрст запутанных подземных коридоров остались у них за спиной. Силуэт травника едва заметно выделялся на фоне сероватого мерцания, как утверждал Орге — светящейся краски, нанесённой здесь на стену скафенами. Хотя Жуга не исключал возможности, что это вполне мог быть какой-нибудь светящийся лишайник. Всё могло быть в этих пещерах — всё, что можно, и чего нельзя было придумать.

Всё могло быть.

— Ты не спишь?

— Не сплю.

— Какого чёрта… — он отбросил одеяло. — Нет, ну это совсем никуда не годится! Третью ночь сидишь без сна. С ума сошёл? Ложись сейчас же.

— Чего ворчишь? Вам же лучше. Лишний раз на карауле не стоять. Я ж говорю, что это у меня всегда так. Только не вздумай колдовать, чтоб я уснул — я всё равно почую.

— Да уж, почуешь, это точно… — Хансен потёр шею тем странным жестом, при котором Жуге всякий раз на память приходили старый дом и тамошний подвал, и передвинулся поближе. — Что тебе теперь-то спать мешает?

— Да всё то же: Ашедук. Всё не могу взять в толк, зачем он мне рассказывал про Локи… И про остальных зачем рассказывал.

Хансен закатил глаза.

— Ох, господи, опять ты за старое. Придётся, видимо, всерьёз тобой заняться, а иначе ты совсем себя загубишь. Всё считаешь, что ты где-то допустил ошибку?

— Не ошибку. Хуже, Хансен, не ошибку, — травник повернулся лицом к нему. В темноте блестели белки глаз. — Я боюсь, что тогда поступил правильно.

— Когда?

— Когда мы танцевали на углях. Ну, я и этот Лис. Ты помнишь, я рассказывал? Я одолел его, я победил чтоб остаться собой… Но стал ли я собой? Тот — Локи, или как бишь там его…

— Неважно. Продолжай.

— Ага. Так вот, он сказал, что я когда-то был рождён, чтоб стать всего лишь оболочкой для него. Как ножны для меча. Нет, даже хуже — как вода для соли. Я — часть его, я был им до рождения. А раз так, то есть ли смысл бороться, чтобы быть собой сейчас? Ведь я наверняка исчезну, снова стану им, когда умру или когда он всё-таки дождётся удобного момента, подкараулит и ударит в спину. Они всё время ударяют в спину, все — друзья, враги… Я первым напал на него и только потому мы бились лицом к лицу. А сейчас я не знаю… — он покачал головой. — Не знаю.

— Та-ак, — с неодобреньем протянул Хансен. — А дело-то хуже, чем я думала. Ну что ж, придётся опять говорить.

Он сел и положил ладони на колени. «Тело помнит лучше головы», — некстати вдруг подумал травник. Похоже, что от этих женских жестов Герте никогда не избавиться.

— Начнём издалека, — сказал Хансен. — Во-первых, нету смысла укорять себя за прошлое, поскольку ты уже стал не от мира сего.

— Что-о?

— Что слышал. Мир меняется, Лис. Пока ты — часть его, ты этих перемен не замечаешь, поскольку ты меняешься вместе с ним. Но как только ты выпадаешь из него и начинаешь задумываться над происходящим, то сразу начинаешь видеть эти перемены. И переживать. Сейчас как раз такой момент. Уяснил?

— Забавно, — взгляд Жуги вдруг сделался рассеян. — Забавно… — А ведь Ашедук мне тоже говорил что-то такое, что весь мир меняется, а я в нём как бы прежним остаюсь… Ладно, — он шлёпнул себя по коленкам, — будем считать, что это я уяснил. Продолжай.

— Ты никогда не спрашивал себя, почему боги так редко спускаются на землю?

Травник с подозрением нклонил голову набок.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Я говорю, что боги редко появляются на людях. Ты вспомни все истории, что знаешь, или хотя бы попробуй вспомнить. Хотя бы тот же Локи, или Христос, или хиндусский Кр'шна. Богов, которые рискуют задержаться на земле, обычно убивают очень быстро. Ты не обращал внимания? Потом тому придумывают сотни оправданий — приписывают их гибель то коварству или зависти других богов, то их же собственному милосердию и жертвенности, но убивают их так или иначе. Легко вершить чужие судьбы, легко двигать фигурки на доске. А вот легко ли самому стать фигуркой? Так и так выходит, что не очень-то легко. Потому что ихнее «там» и наше «тут» — это совсем не одно и то же. Им — их мир, нам — наш. А после нас ещё и заставляют в них верить.

— Я не понимаю, к чему ты клонишь. Если я — не я, а только Он, который стал… — Жуга прошёлся пятернёй по волосам и помахал рукою в воздухе, как будто стряхивая с пальцев невидимую воду. — А впрочем, что я говорю… Не думаешь же ты в самом деле, что на поляне у менгира Локи бился сам с собой? И моя победа на самом деле — его победа?