Владимир Ареньев - ФЭНТЕЗИ-2004

Вечером того же дня Лива впервые отдала ему себя тремя различными способами — живот к животу, живот к спине, живот к животу со сменой, так сказать, направлений.

На излете той ночи я носил в комнату Ливы ее любимое лакомство — горный снег, смешанный с диким медом, орехами и фруктами.

Наворачивая десерт, раскрасневшийся Сьёр, несколько часов назад посватавшийся к Ливиной сестре, разглагольствовал о любви, которая приходит внезапно, но длится вечно…

Признаться, когда в имперской тюрьме я впервые увидел как с живого человека снимают ленточками кожу, я подумал, что, вероятно, это справедливо — то, что у людей есть кожа и способность воспринимать боль. Раз люди вообще способны проделывать друг с другом такие невообразимые вещи, пусть страдают за весь свой людской род.

Но тогда в саду я поймал себя на странной, невозможной для миролюбивых ариварэ мысли.

На мысли о Сьёре — о том, как это, в сущности, назидательно: аккуратно надрезая кожу у самого сустава, не обращая внимания на вынимающие душу вопли, ленточка за ленточкой снимать со своего врага кожу.

В конце концов, я же не знаю, чем провинился тот несчастный из имперской тюрьмы перед своим палачом?

В саду, вспоминая Сьёра, я впервые подумал о том, что даже самую зверскую пытку можно именно заслужить .

Вернувшись, я застал в Сиагри-Нир-Феар, к слову, одном из самых эпичных замков Дома Лорчей, стоящем на скале, что выпятила грудь в самый синий океан, чарующую идиллию.

Неделю Сьёр не уезжал домой. Даже не ездил по делам.

Неделю Сьёр и Лива жили вместе, днем и ночью, вечером и утром. Как муж с женой.

Специально что ли Сьёр приурочил этот сексуальный привал к моему батрачеству у Зары?

Или же он просто репетировал грядущую семейную жизнь с Велеленой в ее куда менее эпичном поместье со слащавым именем «Лебединое»?

А может, ничего он не репетировал, ничего не приурочивал, а просто жил, как слизняк, переползающий с одной клубничины на другую — погрыз, ненароком отвлекся, полез дальше, остановился на недельку для отдыха, снова погрыз и полез…

Лива была счастлива, обожая Сьёра на свой, молчаливый лад.

Она была так счастлива, что, пожалуй, собери ты с сотни людей, как пчела собирает пыльцу, их жалкое счастье, и то не наскребется столько, сколько было его тогда у Ливы.

Она пребывала в каком-то благостном умопомрачении.

Пожалуй, если бы я рассказал ей все то, что я узнал в саду, она… подняла бы меня на смех. «Этого просто не может быть!» — сказала бы Лива, хлопая ресницами.

Признаться, вид Ливы и Сьёра, сидящих в обнимку на длинных и толстых, как великаньи колбасы, подушках, разложенных на террасе с видом на сумасшедший, червленый закат во все море, на секунду тронул мое эфирное сердце, да так сильно, что…

— А потом, малыш, мы с тобой поплывем в Магдорн. И я покажу тебе Южные Ворота Мира, — рассказывал ей Сьёр, словно ребенку сказку.

— Нет, только не в Магдорн, — шептала Лива. — Мне надоело море! Этот запах водорослей… От него делается не по себе… Он напоминает мне о моем предназначении…

— Тогда отправимся в Радагарну! Там нет никакого моря, моя радость, — Сьёр провел тыльной стороной сложенного крючком указательного пальца по ее виску и тут же чмокнул ее туда, да с такою безгрешною ласковостью, что даже я подумал, что, пожалуй, в своей ненависти к Сьёру я перебрал. Когда мужчина способен целовать женщину так, не все потеряно.

— А в Радагарне есть одуванчики? — дурашливо тычась носом в недобритую щеку Сьёра, спросила Лива.

— Одуванчики? Да когда они начинают цвести, распадки возле Радагарны делаются прямо желтыми, как коврами их застлали, — тесно прижимая Ливино плечо к своей на совесть обмускуленной груди, заверил ее Сьёр. — А когда срок выходит, их головки делаются пушистыми и все вокруг становится воздушным таким, бледным! Вдруг налетает ветер, там в степи изрядный ветер! Он подхватывает весь этот пух и несет, несет его над землей!

— Как снег?

— Только снег не бывает теплым.

Такие вот разговоры они вели. И, клянусь, даже у айсберга расплавились бы внутренности от вида Ливы, которая внимала Сьёру. А от тягучих, магнетических интонаций Сьёра сомлела бы даже заядлая девственница.

Возможно, в нашем мире, мире ариварэ, их венки качеств и впрямь составили бы реки-о , «совершенную единицу».

Пожалуй, вот так, в обнимку, они могли бы рухнуть в ледяной ад и возвратиться оттуда невредимыми — ни один демон не покусился бы на них из страха обжечься.

Как вдруг на край тюфяка, по левую руку от Сьёра, села цикада и потерла крылышками о бока. Цы-цы-цы. Рцы-цы-цы.

Сьёр отвернулся от Ливы, чтобы получше рассмотреть залетную гостью.

Я был рядом — держал караул с серебряным подносом, на котором желтели две дынных полосы, и шелестел единственным крылом свиток Дидо. На секунду мои глаза встретились с глазами Сьёра.

Что ж, взгляд Сьёра рассеял мое наваждение.

Ведь в чем правило? Когда мы отворачиваемся, мы всегда что-то выносим на луче своего зрения. Это как когда ты вытаскиваешь руку из воды, кожа всегда остается влажной, когда из масла — блестит.

Так и взгляд. Когда отводишь его от любимой, в нем запечатлевается эфемерная взвесь ее прелести, или, по крайней мере, остаются догорать угольки вожделения, которым только что пламенел твой взор. И чем значимей для тебя то, на что ты смотрел, тем дольше можно читать воспоминания об этом в твоих глазах после.

Некогда я служил человеку, во взгляде которого даже шесть лет спустя можно было разглядеть поволоку тумана над крышами его родного города.

А вот в глазах Сьёра, разглядывающего насекомое, ничегошеньки не прочитывалось.

Ни капли Ливиного счастья не плескалось там.

Малой крохи ее доверчивого обожания не обронил в них мир. И даже мизерной толики предупредительной нежности, которой Сьёр только что угощал «свою радость», мою Ливу, я в них различить не смог.

В каждый момент времени Сьёр думал лишь о том, что видел.

Завтра он будет рассказывать об одуванчиках Велелене, как только что Ливе.

Это не преступление — казнить тех, кто отворачиваются от любимых женщин так, как отвернулся от Ливы Сьёр.

— А теперь пишите… — сказал я, для убедительности опуская на дворянскую шею Сьёра лезвие меча.

Узкая стальная прохлада остудит его мозги и не даст ему пороть горячку.

Впрочем, если хочет пороть горячку — пусть порет. Будет переписывать свое письмо столько раз, сколько потребуется. Впереди у меня — вся ночь.

— Что писать-то? — прогугнил Сьёр, искоса глядя на меня.

— Пишите так. «Дорогая Лива! Обстоятельства изменились. У меня есть несколько минут, чтобы сообщить тебе о моем отъезде…»