Мэри Стюарт - Хрустальный грот

— Нет, у него нет своего дома. Он тоже живет здесь. Можно сказать, бок о бок.

— Ох…

— Не беспокойся; ты и с ним не часто будешь видеться. Через неделю-другую он отправляется на север. При такой погоде он быстро остынет… В любом случае он, вероятно, уже забыл о тебе.

Кадал ухмыльнулся и вышел из комнаты.

Он был прав. На протяжении последующих двух недель я лишь изредка видел Утера, а потом он отправился с полками на север в экспедицию, задуманную отчасти как военные учения, отчасти как вылазка на поиски провианта. Кадал правильно угадал, что отъезд Утера принесет мне облегчение. Я совсем не сожалел, что оказался вне его досягаемости. Я понимал, что ему не нравилось мое пребывание в доме его брата, но еще больше его раздражало неизменно доброе отношение Амброзия ко мне.

Я полагал, что редко буду видеть моего покровителя после той первой ночи, когда я рассказал ему все, что знал, но Амброзий присылал за мной почти каждый вечер, когда бывал свободен: иногда для того, чтобы расспросить меня и послушать мои рассказы о доме, иногда, испытывая усталость, он приглашал меня поиграть для него или несколько раз предлагал партию в шахматы. К моему удивлению, оказалось, что играем мы на равных; я не думаю, что он мне поддавался. Амброзий говорил, что давно не играл. Обычным развлечением в его лагере были кости, но он не рискнул бы помериться в них удачей с юным прорицателем. Шахматы же скорее были сродни математике, нежели волшебству, и, следовательно, не так восприимчивы к тайным искусствам.

Амброзий сдержал свое слово и объяснил мне то, что я увидел в ту ночь у стоячего камня. Думаю, если бы он велел, я бы забыл об увиденном, как о случайном сне. Со временем видение поблекло в моей памяти, и я уже готов был счесть его сном, навеянным холодом, голодом и смутными воспоминаниями о полустертых рисунках на крышке римского сундука в моей комнате в Маридунуме: упавший на колени бык и человек с ножом в руке под звездным куполом неба. Но когда Амброзий заговорил об этом, я понял, что видел больше, чем было изображено на картинке.

Я видел бога солдат, Слово, Свет, Божественного Пастыря, посредника между единым Богом и человеком. Я видел Митру, пришедшего из Азии тысячу лет назад. По словам Амброзия, он был рожден в пещере посреди зимы, в час, когда пастухи стерегут свои стада и в небе ярко сияют звезды; он был рожден из земли и света и выпрыгнул из скалы с факелом в левой руке и ножом в правой. Митра убил быка, чтобы пролитая кровь дала жизнь и плодородие земле, а затем, когда он в последний раз отведал хлеба с вином, его призвали на небо. Он был богом силы и кротости, мужества и сдержанности. «Солдатский бог, — повторил Амброзий. — Вот почему мы восстановили здесь его культ, чтобы по примеру римских армий объединить вождей и мелких царьков всех языков и верований, кто стал в наши ряды. О мистериях Митры я рассказать тебе не могу, поскольку это воспрещено, но знай, что когда я и мои командиры встретились в ту ночь для церемонии мистерий, твой рассказ о хлебе, вине и убийстве быка означал для нас, что ты видел намного больше того, о чем нам позволено даже говорить вслух. Возможно, однажды ты все узнаешь. Но до тех пор будь осторожен, и если тебя станут расспрашивать о твоем видении, помни, что это был лишь сон. Понимаешь?»

Я кивнул, но меня внезапно захватило кое-что из сказанного им. Я вспомнил о матери и ее христианских священниках, о Галапасе и колодце Мирддина, о том, что можно увидеть в воде и услышать в ветре.

— Ты хочешь, чтобы я присоединился к культу Митры?

— Мужчина берет силу там, где она достается, — повторил он. — Ты сказал, что не знаешь, рука какого бога ведет тебя; возможно, ты ступил на тропу Митры, который привел тебя ко мне. Посмотрим. Как бы то ни было, он останется богом армии, и нам понадобится его покровительство… А теперь принеси арфу и, будь добр, спой для меня.

Так складывались наши отношения. Он обходился со мной как с настоящим принцем; со мной не обходились так даже в доме моего деда, где я по крайней мере имел на это некоторое право.

Кадала определили моим личным слугой. Я поначалу думал, что ему это будет в обиду, ведь после того как он прислуживал самому Амброзию, его приставили к какому-то мальчишке, но он, по-видимому, не возражал, и у меня создалось впечатление, что Кадал был даже польщен. Вскоре мы были уже накоротке; поскольку в доме не было других ребят моего возраста, Кадал повсюду сопровождал меня. Мне также дали коня. Сначала мне предложили лошадь из собственной конюшни Амброзия, но, проездив на нем лишь день, я со стыдом должен был попросить коня, более подходившего мне по росту, после чего мне дали невысокого серого жеребца, ростом не больше пони, которого — в приступе тоски по дому — я назвал Астером.

Так шли первые дни. В сопровождении Кадала я ежедневно выезжал осматривать окрестности; земля по-прежнему была скована морозом, но вскоре мороз сменился дождем — и поля превратились в сплошную разбитую хлябь, а дороги развезло. Днем и ночью над равнинами гулял холодный ветер, взбивая белую пену на серо-стальных волнах Малого моря и покрывая темной влагой северные бока стоячих камней. Однажды я захотел найти камень, клейменный топором, но не смог этого сделать. Зато я нашел другой камень, на котором в определенном освещении можно было различить высеченный кинжал, а еще с одного массивного камня, стоявшего несколько поодаль, из-под лишайника и птичьего помета смотрел распахнутый глаз. При свете дня от камней не веяло таким холодом, но все равно в них оставалось что-то, едва ощутимое, отчего мой пони артачился и не желал идти в ту сторону.

Естественно, я осмотрел город. В центре возвышался замок короля Будека — каменистый холм, увенчанный высокой стеной. К закрытым и охраняемым воротам вела пологая, сложенная из камня дорога. Я часто видел, как Амброзий или его военачальники поднимались к воротам, но сам никогда не заходил дальше поста у начала подъема. Однако я все же несколько раз видел короля Будека, когда он выезжал из замка со своей свитой. Его волосы и длинная борода почти совсем поседели, но на своем крупном гнедом жеребце король сидел как влитой, словно был лет на тридцать моложе своего возраста; я слышал множество историй о том, как искусно он управляется с мечом и копьем, и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство своего кузена Константина, даже если на это уйдет вся его жизнь.

По правде, к этому и шло, поскольку для такой маленькой страны собрать армию, способную разбить Вортигерна и саксов, а потом еще и удержать Большую Британию, казалось почти невыполнимым делом. Но скоро, шумели в лагере слухи, уже скоро…

Каждый день в любую погоду на ровном поле за городскими стенами проходили учения. У Амброзия, как я узнал, теперь было не ополчение, а настоящая армия в четыре тысячи человек. Что до Будека, то содержание стольких ртов уже не раз окупилось сторицей, поскольку не далее чем в тридцати милях его страна граничила с владениями молодого короля, всегда готового поживиться грабежом; этого короля сдерживали лишь слухи о возрастающей силе Амброзия и грозной славе его солдат. Будек и Амброзий всеми силами внушали окрестным правителям мысль о том, что их армия — только оборонительная, и заботились о том, чтобы Вортигерн ничего наверняка не узнал: известия о подготовке вторжения достигали его ушей, как и прежде, в виде слухов, а шпионы Амброзия делали все, чтобы их считали пустыми слухами. На деле Вортигерн верил лишь в то, во что Будек старался заставить его поверить: будто Амброзий и Утер смирились с участью изгнанников, утвердились в Малой Британии в роли наследников Будека и теперь направили все усилия на охрану земель, которые однажды перейдут под их руку.