Олег Верещагин - Оруженосец

Ничего. Постепенно и это исправится. Строгий поводок — из жалости, любви, даже желания испытать снова ЭТУ боль — будет готов очень скоро. Мальчишка сам застегнёт его на своей шее (так, чтобы не мешать ЕЙ пить). И будет в восторге от того, что стал ЕЕ псом. В восторге от того, что шипы ошейника ранят кожу. В восторге от того, что можно разрывать ЕЁ врагов.

ОНА подумала о ТОМ, наверху. Ему с его глупой вербовкой было далеко до неё. Он только ПУГАЛ и ЛГАЛ. И он, и его Хозяин на самом деле всего лишь один из слуг НАСТОЯЩЕГО, ДРЕВНЕГО Хозяина, которому некогда присягнула и она! Они могли и умели так мало, они ставили на страх и растерянность… Фи, какая убогая гамма чувств… А ОНА — ОНА заставляла себя ЛЮБИТЬ. Искренне, до рыданий, до неистового обожания. До того, что некоторые из её пёсиков кончали с собой самыми непредставимо жуткими, противоестественными способами, стоило ЕЙ забавы ради отказать кому-то в очередной встрече… Иногда ОНА являлась к умирающему, чтобы приласкать его напоследок. Иногда — чтобы посмеяться над ним. И то и другое было интересно, хотя и по-разному. ОНА вспомнила кудрявого рыжего холмовика… как его звали?.. нет, пропало имя… который, услышав от НЕЁ «нет» в очередной раз, пропустил через живот найдённую проволоку и повесился на ней в сторожевой башне. ОНА стояла и смотрела, как он умирает, умирает в жутких муках, но молча, глядя на неё обожающими глазами. А потом посмеялась и ушла. И долго слушала, стоя на башне, как он закричал… и кричит, кричит… и как другие пытаются выломать дверь…

«Гарав, — наклонилась Ломион Мелисса к мальчику. — Ты выполнил обещание. Теперь мой черёд. Вставай и одевайся, мальчик».

«Здесь очень холодно, мама, — бежали по чуть шероховатому листу пергамента строчки эльфийской вязи. — Так холодно, что в этом холоде замерзает даже моя ненависть к проклятым изменникам — „Верным“. Я знаю, ты, воспитавшая меня с мыслью о мести за отца и братьев, что пали от мечей нимри и их псов, предавших нашу кровь, поднимешь брови в недоумении, читая эти строки. Но поверь — ты поверь, ты, так редко целовавшая меня и так сильно любимая мной! — что здесь всё видится иным, в этих мокрых горах, под небом, так не похожим на наше.

У меня новый…»

Тарик отложил кисть и слегка нахмурился. О чём он хотел писать дальше? Новый кто? Новый что? Морэдайн слегка потянулся и нахмурился. Мысль ускользнула. Странно.

Ощущалось, будто он забыл что-то довольно важное. Во всяком случае — не мелочь какую-то. Как-то нелепо забыл. Разом.

Смешно.

Тарик вздохнул и отодвинул недописанное письмо. Подтащил к себе ведомости по оркам. И снова взялся за кисть, мельком подумав, что в комнате почти погас камин — а ведь он говорил… говорил кому-то насчёт дров… Кому?

Нет, не вспомнить.

Морэдайн углубился в подсчёты…

…Шедший по галерее мальчишка-оруженосец был в полном доспехе, с дорожными сумками, с арбалетом. Пару раз ему попались навстречу люди, от которых он шарахался. И, видимо, имел для этого основания.

Люди не просто не обращали на него внимания — они шли на оруженосца, как на пустое место. Никто не спросил ничего, никто не посмотрел…

«…Видишь, я держу слово», — промурлыкала большой кошкой Ломион Мелиссэ.

Гарав молчал. Страх наполнял его до краев, выплёскивался… но это был не ледяной страх, а деловитый, холодный и острый, придававший движениям и мыслям завершённость. Он думал сразу о десятке вещей, и — что интересно — мысли не смешивались, не наталкивались друг на друга, не путались.

«Почему ты такой напряжённый, — капризно спросила Ломион Мелиссэ. — Всё будет, как я обещала. И здесь. И потом. — Она рассмеялась. — Вы уйдёте отсюда и дальше. А когда настанет час — ты отдашь мне своих друзей сам. Ты ведь убедился, что это приятней, чем быть пленником Ангмара».

«Послушай, — подумал Гарав. — Ты кто?»

«Я? — Казалось, Ломион Мелиссэ удивилась и даже озадачилась. — Я здесь просто живу. Когда-то давно я — майа Мэлет — была в свите Ваны. [70] Одна из Валар, супруга Оромэ Охотника, покровительница юности и веселья. Давно, очень давно. Тогда было веселей. — В мыслях Ломион Мелиссэ прозвучала детская обида. — Мне не было больно от солнечного света, я танцевала на полянах среди цветов — днём! — и люди меня любили сами, первые. Даже Оромэ меня любил… но потом ОН сказал мне, что надо… Я не хотела ничего дурного, только любить! А Оромэ и Вана отказались от меня, и я ушла… было холодно и скучно… а у НЕГО было страшно… Перестань об этом спрашивать человечек, мне больно», — вдруг взвизгнул красивый голос.

«Я не буду больше, — подумал Гарав. — Я не буду. Не сердись».

«Я не сержусь, — опять замурлыкал голос. — Не сержусь, мальчик. Я просто вспомнила и обиделась. Тогда меня любили… — голос стал неуверенным… — любили… как-то иначе… это было лучше и… и… и…»

Гарав дёрнулся, ему показалось, что недовольство Ломион Мелиссэ прожгло шею — там, на месте укуса — раскалённым стальным штырьком…

…У входа в тюремный коридор на этот раз дежурили четверо воинов-холмовиков. Они о чём-то негромко разговаривали друг с другом — и Гарав ощутил на своём лице идиотскую улыбку, когда проходил между ними. Лишь один как-то повёл плечами и осмотрелся… но тут же вернулся к общему разговору.

«Здесь, — сказала Ломион Мелиссэ, останавливаясь возле пятой камеры. — Можешь шуметь, они не услышат. Никто не услышит. Они сейчас думают о своих женщинах, мальчик. Им не до шума в коридоре».

Оценив замок, Гарав усмехнулся бледной улыбкой, не очень приятной. Ну ещё бы. Из Карн Дума просто некуда бежать. Зачем особые хитрости? Два ушка, обычный амбарный полупудовик.

Положив сумки и всё лишнее на каменный сырой пол, Гарав вытащил из петли топор и ахнул по замку обухом. Туда, где могучая дужка уходила в проём.

Замок распался с неожиданно тонким «скрик!». Мальчишка мельком оглянулся. Видные отсюда в свете факелов стражники даже не пошевелились.

Внутрь тесного — полтора на полтора на полтора метра — каменного кубика полился холодный зеленоватый свет. Откуда-то из-за спины Гарава. В этом сиянии он увидел Фередира.

Фередир лежал, скорчившись и спрятав руки под мышки. Где на нём остатки одежды, где собственная окровавленная кожа, понять было невозможно. Но зато Гарав отчётливо различил, что все пальцы на руках друга переломаны — со вкусом и старанием — и обожжены дочерна.

«Можешь ему помочь?» — В вопросе Гарава не было ничего, кроме вопроса.

Зелёное сияние заполнило камеру целиком. Фередир вскрикнул и очнулся.

— Ни… за… что… — в три приёма выдохнул он в лицо склонившейся над ним фигуре, окружённой зеленоватым ореолом — фигуре человека с лицом, очень похожим на лицо Гарава, но… Конечно же, это был злобный морок, потому что сквозь лицо Волчонка проглядывали страшные, нечеловеческие черты. — Не испугаешь… будь ты… проклят…