Сергей Раткевич - Наше дело правое

И словно сами собой сорвались с уст боярина совсем не те слова, что он уже готов был выкрикнуть:

— Сабли — вон!

А колокол все звонил, и прямо под копыта обольяниновскому отряду выскакивали твереничи — мужи и мальчишки, наспех набросившие тулупы, вздевшие какие ни были брони, сорвавшие со стен бережно хранимые мечи или же схватившиеся за верные, никогда не подводившие лесных жителей топоры.

— Боярин! — то тут, то там раздавались крики. — Боярин! Веди нас, Всеславич!

Обольянинова узнали, да и мудрено было б его не узнать…

Так, против собственной воли, боярин оказался во главе стремительно растущей толпы. Никто не сомневался, что набат ударил не зря, и каждый сделал то, что обязан был: взялся за оружие, не рассуждая, что, мол, моя хата с краю, и вообще у меня — семеро по лавкам, а вы там сами разбирайтесь, мне лишь бы до утра дожить да день как-нибудь протянуть, хоть даже и под ордынским кнутом.

И этот стремительно растущий людской вал катился прямо к торжищу, где раскинулся саптарский лагерь.

— Осока! — окликнул Анексим Всеславич совсем юного своего отрока, верткого и ловкого, словно ласка. — Заворачивай коня, скачи в обход. Как хочешь, проберись к князю. Скажи, что началось. Скажи, не мы это учинили. Пусть Арсений Юрьевич…

Обольянинов хотел еще прибавить, мол, пусть позовут темника, может, еще удастся как-то остановить, избегнуть, не допустить — но лишь махнул рукой.

Над самой головой прошелестели филиновы крылья.

Поздно беречься иль хорониться, боярин. Встала Тверень. Да и саптары уже повешены. Так что теперь осталось только одно — сабли вон.

Сабли вон, Тверень Великая, Тверень несдавшаяся!

Кричали и вопили уже повсюду, и глас сотен и тысяч, высыпавших под зимнее небо, отражаясь от льдистого небосвода, возвращался обратно, на землю, вторя неумолимому набату.

Дикий, неведомый ранее восторг жег боярина, словно и не приходилось никогда хаживать грудь на грудь. Доводилось, и еще как! — да только то все совсем иное. За спиной — вставшая Тверень, лунный отблеск на множестве топоров, пар от сотен ртов да горячая кровь, мчащаяся по жилам.

И забыл в тот миг Анексим Всеславич и о подстреленной девке, и о неведомых стрелках, что не девку вызволяли, а по саптарам били. Били явно ловчее, чем положено простым посадским мужикам. Рука боярина легко вскинула обнаженную саблю, а навстречу уже катился по тверенским улицам пронзительно-страшный визг запрыгнувшей в седла Орды.

Обольянинов знал, что последует за этим визгом, и потому заворотил коня, встал в стременах, замахал руками, надсаживаясь:

— По дворам! На крыши! Укройсь!

И вовремя.

Пронзенный лунными копьями мрак ощетинился ордынскими стрелами, свистящая стая падала на ряды твереничей. И где же прятались те умелые лучники-роски, что положили первых саптар в самом начале?!

Предупрежденные, твереничи за спиной Обольянинова успели по большей части отхлынуть в стороны, перемахивая через заборы, заскакивая во дворы. Кто-то прижался ко стенам, иные, самые шустрые, и впрямь полезли на крыши.

Пошедших за ним Обольянинов спас, а вот собственных отроков не уберег. Кто-то замешкался, стыдясь оставить боярина, кто-то криком торопил нерасторопных — их-то и нашли острые ордынские стрелы.

Анексим Всеславич тоже не прятался, так и остался в седле посреди улицы, с саблей в высоко вскинутой руке, словно не зная, что уже отпущены тетивы и жить кому-то выпало меньше исчезающего мгновения. И — вновь поймал краем глаза женский взор.

Та же! Все та же, что тогда, с филином!

Взвизгнуло над самым ухом, ледяной иглой прочертило щеку — а больше степнякам стрелять уже было не в кого. Улица опустела, тверенские дома, словно иссохшие губы воду, выпили, вобрали в себя оружную толпу — нет, не толпу, войско, какого еще никогда не бывало у боярина Обольянинова.

Дальше все случилось очень быстро.

Мелькнули растянувшиеся темные тени, и вот уже они, ордынцы, совсем рядом, рядом их злые степные лошадки, низкие меховые треухи да кривые вскинутые клинки.

Сколько десятков всадников ударило в лоб на обольяниновский отряд, боярин не считал, да и какое до того дело! Сейчас он сделался словно простой ратник на заборолах родного града — Смолени, Резанска, той же Тверени — в страшную, самую первую зиму, когда неведомая гроза шла по Роскии, и ничто: ни доблесть, ни низость — не могло ее остановить.

Боярин сшибся с саптарином, легко отвел сабельный взмах, ответил сам, вкладывая в удар не одно лишь холодное умение, и степняк опрокинулся на конский круп с разрубленной головой. Его конец был быстрым и милосердным.

С крыш в подлетевших саптар уже метали всем, что попадалось под руку. Свистнули и стрелы росков, правда, в небольшом числе. Из распахнувшихся ворот, наставив рогатины и вилы, вскинув мечи и топоры, с глухим ревом хлынули твереничи, пошли, словно старый опытный медведь на незадачливого добытчика.

Удар был страшен — накоротке, словно тараном, всем миром, всем скопившимся многолюдством. И, подобно тому, как гнётся раскаленное железо меж молотом и наковальней, так согнулось саптарское острие, разбилось на множество одиночных схваток, когда под брюха степных коней ударили сулицы и рогатины, кто-то удумал даже размахнуться косой, словно на летнем лугу, — того и гляди своих, неумный, покосит, здесь ведь не развернешься… Ночь взвыла нечеловеческой мукой, взорвалась предсмертным хрипом, ставшим в тот миг громче могучего грома.

Обученный боевой конь Обольянинова был крупнее и сильнее ордынских лошадей и сейчас толкал их грудью, при случае — кусался, помогая всаднику. Сабля в руке боярина описывала круги и петли, то отшибая, отводя ордынское железо, то стремглав бросаясь вперед, всякий раз окрашиваясь чужой кровью. Рядом бились уцелевшие отроки, но еще больше оказалось вокруг твереничей; кто-то крикнул — «боярину помогите!» — и неведомого послушались. Прикрывая бока и спину Обольянинова, наставив рогатины, возле него собралось с дюжину горожан; и этот клубок покатился прямо в глотку ордынского отряда, не давая степнякам оторваться, не давая взяться за любимые луки.

Где-то над недальними крышами полыхнуло — воины темника Шурджэ, верно, пытались поджечь град, норовя этим отвлечь твереничей, Но валившим сейчас за Обольяниновым было не до собственных изб или же теремов. Что чувствовал сейчас каждый из них — боярин очень хорошо понимал.

Перебить их всех.

«Их» — значит, саптар, явившихся незваными на наши поля и грады.

Всех до единого.

Не дать уйти.

Пусть знают — здесь, в Тверени, живет саптарская смерть.

И первее всего — не дать улизнуть Шурджэ. Потому что он — оголовок ордынского копья, нацеленного в самое сердце Тверени, и его, Обольянинова, долг — сломать древко, а наконечник — швырнуть в огонь тверенской кузни.