Сергей Раткевич - Наше дело правое

По законам Великой Степи наглость перешедшего межевую реку данника карается немедленно, чем мятежный князь не преминул воспользоваться. Он не стал прятаться, обороняться, ждать, а дерзко выступил навстречу Орде. С точки зрения хоть стратегии, хоть тактики — безумие. Култай получал возможность обойти на три четверти пешую рать по широкой дуге, оставить в тылу и обрушиться на беззащитные роскские города, только эта возможность была миражом. Хан, не засидевшийся в Юртае хан-василевс, но хан-вождь, хан-полководец еще мог бы удержать своих богатуров, но не темник, которого жаждут оттеснить такие же темники.

Култаю не избежать своей судьбы, как и Арсению. Все было решено, едва на тверенский снег рухнул первый ордынец. Тверенич не начинал войны, князя в нее швырнуло, как швыряет в реку. Можно плыть по течению или против, не плыть нельзя…

Георгий перевернулся на спину и принялся разглядывать облачные горы. Метелки трав склонялись к самому лицу, стрекотали кузнечики, равнодушно согревало землю солнце. Ровный ветер дул с Кальмея, отбрасывая звуки и запахи саптарского лагеря назад, в степи, и он же доносил ржанье и гортанные выкрики — неподалеку от облюбованного севастийцем пригорка расположились степняки. То ли наблюдали за твереничами, то ли охотились за перебежчиками, которых в последние дни развелось немало.

Приведенные Гаврилой Богумиловичем и звениславским Симеоном ополченцы глядели зло и хмуро. Дружинникам тоже было не до веселья, особенно тем, чьи земляки встали под тверенские стяги. Выдерживали не все. Первым удалось ускользнуть, затем беглецов стали ловить. Сперва — свои, а потом и саптары. Тех, кого брали живьем, степняки казнили по-своему — ломали хребет. Роски видели оставленные у дороги трупы: кочевники были варварами, но не глупцами.

Помогло. Перебежчиков стало меньше, хотя самые отчаянные все равно уходили. И погибали. Как подстреленный прошлой ночью Воронко. Пытался сбежать и Никеша, едва не рехнувшийся от вести, что его Дебрянск потянулся за Тверенью. Не ухвати дурня сперва Георгий, а потом и Щербатый, кормить бы дебряничу мух… Георгий невольно тронул заплывший глаз и поморщился. Силой Никешу Господь не обидел. Брат василевса с детства не вылезал из потасовок, но подбитым глазом щеголял впервые, покойный протоорт Исавр был бы счастлив.

Любопытно, таскаются еще за беглым Афтаном прилепятцы или передохли с голоду? Родичам свергнутых василевсов не завидуют, разве что слепой Геннадий продолжает беситься. Если жив, хотя почему бы и нет? Кому он, такой, опасен…

Севастиец валялся на траве, глядел в небо и думал о росках, чтобы не вспоминать Анассеополь, и вспоминал Анассеополь, чтобы забыть о росках. О Болотиче, которому недостает лишь пурпурных одежд и дворцов с евнухами и птицами, чтобы сравняться с дальновиднейшим из динатов. Об опоздавшем родиться в не знавшей страха и здравого смысла Киносурии князе. О том, сколько крови унесет завтра к морю неспешный Кальмей, который роски и саптары зовут Тином. Красивое имя и тревожное, словно звон разбитого кубка. Кубка рубинового стекла, из тех, что делали в стеклорезных мастерских на Лейнте, пока их не сожгли грамны.

Бородатые дикари разграбили не только колонии, но и сам Авзон. Теперь их потомки называют варварами других. Мало того, нынешние грамны, позабыв своих Балмна и Рамнута, словно в насмешку, огнем и мечом навязывают миру взятого у авзонян бога. Государства, народы, веры спутались, как путается шерсть, превращаясь под пальцами времени в войлок. Странно, что Феофану не пришло в голову это сравнение, хотя евнух чаще смотрел на парчу, а кочевников называл не иначе как абиями — нежитью, несущей дикость, разрушения и заразу.

Легкий шорох за спиной не мог быть шагами, и Георгий оборачиваться не стал. Он продолжал лежать, когда над ним склонилась серебристо-серая морда. Из черной пасти вываливался розовый язык, одно ухо было прижато, другое стояло торчком. Морда не казалась злой, скорее задумчивой. Георгий почти не сомневался, что успеет вскочить и выхватить кинжал, только драка не была нужна ни человеку, ни дневавшему на пригорке волку. Неплохо знавший песью породу севастиец не шевельнулся, позволяя себя обнюхать, но серый гость, вопреки обыкновению, не спешил пускать в дело нос. Не собирался он и нападать, как, впрочем, и уходить.

— Что тебе нужно? — очень спокойно спросил Георгий. — Уходи. Я не хочу твоей крови.

Волк не ответил. Он был изящным, словно серебряная элимская статуэтка, и небольшим.

— Ты волчица, — понял севастиец. — Тогда где твой волк и твои волчата?

— У нее нет волка.

Он все-таки пропустил шаги. Наверное, задремал, а вернее всего, спит сейчас и видит вышедшего из золотого летнего сияния старика. Высокого, тучного, с требовательным тяжелым взглядом из-под напоминающих волчьи хвосты бровей. Того самого, что шел в Лавру и не дошел.

Полуденный гость стоял спокойно, не шевелясь. Из оружия у него был только посох, хотя посохом можно сделать очень многое, особенно таким. Георгий встал и поклонился. В роскских землях младшие кланяются старшим. В роскских землях еще можно дышать. Даже в Залесске.

— Посмотри под ноги, — велел старик. Георгий посмотрел. Среди примятой вянущей травы зеленел одинокий круглый лист. Незнакомый, но в растениях брат василевса никогда не разбирался.

— Сорви и приложи к глазу.

Пожав плечами, севастиец повиновался. Он не был удивлен. Более того, он ждал этой встречи с зимы, хоть и не отдавал себе в том отчета. Сочно хрустнул толстый стебель, запахло медом. Несмотря на жару, лист казался прохладным и влажным. Боль пошла на убыль, но смотреть одним глазом было непривычно. Волчица тявкнула и улеглась у ног хозяина, не сводя с Георгия вдруг показавшимся печальным взгляда.

— Каково тебе в наших краях, чуж-чуженин? — полюбопытствовал незнакомец, наваливаясь на посох. — Останешься али домой вернешься?

— Не умру — подумаю, — отмахнулся севастиец. Бровастый гость довольно хмыкнул. Точь-в-точь Василько Мстивоевич, уразумевший, что навязанный ему в стратеги высокородный обалдуй не в свое дело не лезет, с коня не валится, из одного котла с росками хлебать не брезгует.

— Боишься умереть? — серые от седины брови сошлись на широкой переносице.

— Просто не хочу.

— Тогда чего боишься?

— Не знаю.

— Еще не знаешь или уже?

Вопрос был непрост, и Георгий задумался. Раньше он боялся многого. Вылететь на турнире из седла. Ляпнуть глупость. Опозориться в постели. Опьянеть раньше сотрапезников. Состариться, ослепнуть, подхватить оспу или холеру… Смерть сама по себе тоже пугала, особенно в детстве, когда брат василевса узнал, что скоро станет старым, а потом умрет. Ночами Георгий лежал с открытыми глазами и думал о том, куда попадет после смерти. За окнами мерцали звезды, а он перебирал дневные прегрешения и вспоминал нарисованный ад. Особенно пугала фреска, на которой к сидящему в колодках воину подступали черти. Они еще ничего не делали, только собирались, но это ожидание и было самым страшным.