Макс Фрай - Русские инородные сказки - 5

— Это началось где-то месяц назад, — волнуется Ободов. — Ты только дослушай, потому что я всегда молчал и потом, может быть, снова молчать буду, чего уж там. Вначале все было просто: строчки из журналов, читаешь по первым буквам — ого, послание лично к тебе! Но не то, не важно, я не об этом. Когда у меня обострился гайморит, я только подумал о том, что мне нужны капли в нос, — понимаешь, я просто посмотрел вниз и увидел капли в нос, они просто, черт подери, стояли на асфальте! Ты понимаешь, что это значит?

— Какая-то бабушка уронила капли, — грустно говорит Настя. — Когда я стану бабушкой, я тоже так вот буду терять свои лекарства, рассыпать их по всему городу, у меня уже ничего в руках не держится, вот шприц вчера расколотила.

— Это не то, это совершенно другое! — почти кричит Ободов, внезапно обретший в собеседнике травматичные моменты своего прошлого (в детстве он как-то шел бабушке за валидолом, валидол-то купил да до дому не донес, выронил где-то, родители потом хохотали, а бабушка лукаво хваталась за сердце). — Понимаешь, каждый человек находится где-то не там. Мы всегда где-то не там, и поэтому нас как бы и нет , вот в чем дело. И иногда ты начинаешь ощущать странную заботу откуда-то оттуда, где ты вроде как должен быть — но не сейчас быть, а уже потом, совсем потом . Ну, и они начинают писать тебе странные письма — собаками, людьми, автомобилями, разными критическими ситуациями.

— Да, я знаю, — еще более грустно говорит Настя. — Когда две недели назад ты потушил пожар в туалете, я поняла, что ты занимаешься не своим делом.

Ободов внезапно утратил дар случайного красноречия: в тот день в туалете горело мусорное ведерко, все шумели и волновались, рассматривая облачка черного дыма, а Ободов просто зашел в туалет, включил воду и залил ведерко, весь пол и свои ботинки. Он бы стоял и лил воду на свои ботинки бесконечно, потому что выходить назад, к этим малознакомым людям, неся знаменем в руках дымящее и черное, как смерть, мусорное ведро, ему не хотелось. Он даже подумал выпрыгнуть в окно, но тут дверь открыли и начали поздравлять Ободова с победой.

— В этом туалете вечно что-то горело, — отвечает Ободов уже у входа в цех. — В нем каждый месяц маленький пожар. Это тоже своего рода переписка — видимо, когда с тобой не могут договориться книгами и песнями, с тобой говорят пожарами и землетрясениями.

Настя прикрыла зрачки седыми ресницами и исчезла. Вместо нее появился Серега и захохотал:

— Так в туалете ж Юлька документы сжигает, гы-гы, думает, мы не в курсе!

Ободов вбежал в цех, погрузил руку в жирный розовый крем и облизал пальцы, чтобы его вырвало прямо тут, на рабочем месте. Вряд ли кто-то будет с ним общаться после такого.

К сожалению, Ободова не вырвало. Зато целый день рвало Юлю (черненькую, понятное дело, а не ту, что жгла документы). Публичное обсуждение романа Юли и Сереги зашло в тупик, Серега отчего-то больше не хохотал, Дудинская ничего не говорила о своих детях, вдобавок в 3.14 (это домашний адрес Ободова: дом 3, квартира 14) в цеху обнаружилась застенчивая мышка — белая с черными пятнышками. Настя с седыми ресницами завизжала и уронила еще один шприц (теперь с ярко-оранжевым кислотным кремом для каких-то вечериночных рэйв-тортов), сотрудницы истошно подхватили. Ободов уже как-то обреченно выловил мышку под рогаликовой машиной и положил ее в карман.

«Сейчас я ее выпущу в травку», — извиняющимся голосом сказал он и тут же спохватился: какая глупость, разве это божья коровка, чтобы говорить «выпущу».

Как только Ободов вышел на свежий воздух, его тут же выловило начальство — по поводу вчерашнего разговора. Неловко шагая (мышка вяло барахталась в кармане), Ободов поднялся по лестнице, но садиться отказался.

Ты знаешь, чего ты хочешь? Ты понимаешь, что реальную пользу ты мог бы принести, занимаясь совершенно другими вещами? Мы поговорили с другими сотрудниками и подумали, что.

Если бы воздушное пространство вокруг было телефонной трубкой, Ободов бы и здесь завершил свои страдания ритуалом «кладет, одевается, уходит». Но комната туго закручивалась вокруг его горла (любопытно, как там мышь?), и разговоры о том, что в качестве управляюще-творческого, а не исполнительно-бессмысленного элемента он бы принес гораздо больше пользы и себе, и нашей маленькой гордой фабрике, затягивались на шее дополнительными узловатыми полотенцами с микроскопическими иголочками вместо ворсинок.

Ободову нравились знаки. Ободову нравились случайные совпадения. Ободов обожал получать письма от того, что могло бы с ним случиться в идеальном, нарастающем будущем. Но когда ты наконец-то платишь по счету, тебе перестают присылать постоянные напоминания, а это…

«…а это, знаете ли, очень страшно», — игриво завершил Ободов собственную парадоксальным образом озвученную фразу про серию пирожных с надписями вроде «Съешь меня» — тематические кэрролловские пирожные с цитатами из «Алисы».

«Конечно же, конечно я согласен», — кивал он, убегая вниз по лестнице (из стандартной бетонной почему-то превратившейся в веревочную). Мышь тем временем успела задохнуться, — погладив ее пару раз по твердой и мертвой пятнистой спинке, он уселся в позе лотоса среди одуванчиков и начал неторопливо рыть ей крошечную могилку указательным пальцем. Выкопал уродливую и блестящую медведку с мускулистыми широко расставленными лапами. Медведка походила на инопланетного спортсмена — захотелось подарить ее девушке Насте вместо цветочной лавки и всех тортов этого цеха, в который он уже не вернется, теперь это точно. Уложив мышку в крошечную ямку рядом с парой одуванчиков («Вот и улетела мышка на небо», — в качестве погребального слова хихикнул он), Ободов умял пальцами землю на холмике, подхватил слепую барахтающуюся медведку и понес ее Насте — дарить.

Никакой Насти, мировая катастрофа свершилась: все бегают по цеху, утешают мечущуюся среди ровных цветастых рядов с пирожными несчастную Юлю Ч., которой бессердечный Серега только что посоветовал сделать аборт. Ободов вздохнул и выпустил медведку под рогаликовую машину (рассудив, что, изъяв из данного фрагмента пространства мышь, он обязан подложить взамен некое другое живое существо, тем более что нынешний вариант мыши покоится аккурат там, где была медведка, — баланс и равновесие в данном мгновении отчего-то чтились Ободовым как главные добродетели мира сего) и, воспользовавшись трансовыми Юлиными рыданиями, начертал на трех с половиной тортах прощальную записку: он знал, что ни в этот цех, ни на заводик он больше никогда не вернется.

«Это единственно правильный выход, — думал он. — По большому счету, все наши прощальные слова в итоге съедают на десерт чьи-то чужие дети, и уже потом, когда мы покидаем этот мир, прорастают в них ядовитыми растениями».