Макс Фрай - Русские инородные сказки - 5

Через пару часов, не так уж и далеко отойдя от города, ты выбираешь подходящий камень и усаживаешься отдохнуть, выпить, перевести дух. Не глядя, ты достаешь дудку. Ты медлишь, запрокинув голову, ты смотришь в небо — слева луна, справа солнце, и где-то очень далеко, на границе слуха, звякают колокольцы — пора. Тогда ты подносишь дудку к губам.

«Простенький мотив», — отмечает бургомистр и закрывает окно. «Выключи ты, наконец, это радио, до чего назойливая мелодия!» — Председатель правления хлопает дверцей машины. А песенка все звучит, поет дудка, звук обнимает тебя, как пламя костра, рассыпается росой вокруг тебя, плавится тающим воском, тянется медом, тянется шелком, оборачивается льдом, хрусталем, градом, дождем проливается, накатывает океанской волной и мягко выносит тебя на берег, осторожно кладет тебя на песок, щекочет плечи уходящей пеной, а потом ты взбираешься на блестящий панцирь громадной черепахи и засыпаешь, свернувшись клубком. Удостоверившись, что твой сон безмятежен и крепок, черепаха входит в воду и уплывает далеко, предположительно в сторону Галапагоссов, докуда так и не доехал беспечный ездок.

«Там, — говорит, — крутые лестницы и скрипучие половицы. И куклы…»

Там — это за круглым озером, за елями поросшим холмом, за тремя поворотами пыльной дороги, или, может быть, направо от ратуши, через переулок и сквер, или напротив городской тюрьмы, прекрасный ориентир, у кого хочешь спроси — любой укажет белёное здание в три этажа и с башней, или… да, впрочем, неважно: тот, кому нужно, он там ли, здесь — найдет дом со скрипучими лестницами и вощеными половицами, с кисейными занавесками, с зеленым тентом над террасой, постучит в дверь, будет ходить из комнаты в комнату, открывать шкафы, выдвигать ящики у комодов, заглядывать в сундуки и корзины.

«Куклы, — говорит, — кругом, и бусы, и кружево, шелковые лоскуты, тесьма… А еще колокольцы».

Все верно: невесомые колокольцы, подвешенные на узких лентах у каждой двери, у замочных скважин, звенящие от дыхания того, кому вздумается нагнуться и заглянуть, едва слышным дребезжанием предупреждающие, что кто-то ходит возле самых дверей.

«Кружево, — говорит, — и блёклый шелк, и тюль, и бархат — они идут на одежку, а личики расписные и вроде как фарфоровые…»

На куклу много ли надо — щепоть да горсть, вата и ткань, воск, проволока, белая глина, в мелкую пыль толченный кирпич, пряжа, нитки, бумага и клей, лепестки роз, перламутровое сердце с ноготь, не больше, размером.

«Хозяйка, — говорит, — дряхлая, древняя, как ведьма, вовсе, совсем старуха. Набелена и нарумянена, как кукла, как одна из…»

Как одна из кукол, иначе никак — ты возьми-ка попробуй по-другому, иначе вдохни жизнь в перламутровое, на шелковой нитке сердце, преврати вату в плоть, ткань в кожу, в волосы пряжу, краску в румянец, серебро в кровь. От себя отщипнешь — а в куклу положишь, не пожалеешь, не поскупишься — проживешь… долго проживешь, весь кукольный срок, ее глазами посмотришь, ее руками сплетешь и разрубишь, ее сердцем пожалеешь, ее слезами заплачешь, ее душу продашь.

«От вокзала, — говорит, — наискось через парк, не заблудишься, по аллее пойдешь и окажешься прямо у дома, передашь поклон и выберешь куклу. В полсотни, — говорит, — не больше, встанет. С тех, кто еще не раз к ней вернется, она не дерет…»

— Здесь холодно и мокро, и мы сегодня умрем. Расскажи что-нибудь.

— Когда я был маленький, я охотился на оленя. Он приходил ко мне на уроке, прямо в классе. Я сидел и рисовал букву алеф во весь лист. Больше я ничего не умел.

Мне нравились его рога, оленья голова с рогами — самое красивое зрелище из всего, что я когда-нибудь видел. Я хотел поймать оленя, отрезать ему голову и надеть ее на свою. Тогда они перестанут называть меня чудовищем, что может быть лучше оленьей головы?

Я вставал посреди урока и выходил в эвкалиптовый лес. В моей голове всегда был ветер, даже когда воздух бывал твердым и горячим и эвкалиптовый дух застревал в ноздрях.

Однажды во сне я поймал его и с оленьей головой на плечах пошел к маме. А мама плакала и кричала: «Снимай сейчас же! Ты с этой головой такой урод, просто чудовище!» И я снял, а мама сказала, что теперь я красивый.

И с тех пор… Эй, да ты сиди на ките крепче, видишь, впереди остров и на нем замок? Сейчас ты согреешься.

Круг начинается у стола, потом книжные полки, выход на балкон — пощупать, высохло ли белье, но Лиза забыла включить отжим, когда стирала, и с белья текут струи прямо в песок, скопившийся на балконе. Лиза возвращается к столу, берет банку, идет на кухню, наливает воду и возвращается на балкон полить розу. Лиза думает вслух: «Бывают дни, которые вот так и капают в песок и разводят грязь. Нет, эти дни капают, как кофе на юбку, потом не отстираешь. Вот и сегодня, вот и вчера, вот и всю жизнь. Надо завести хотя бы кошку, а то все соседи слышат, как я говорю сама с собой, а говорить с животными — это нормально, так даже нормальные люди делают. Вот сейчас, прямо сейчас ты перестанешь ходить кругами, выйдешь на улицу и найдешь себе кошку, лучше серую и полосатую, у них глаза умные».

Лиза скидывает рваные домашние штаны, влезает в юбку на вдохе, втянув живот, долго ищет туфли к этой юбке, находит их за шкафом. В дверь стучат, наверное, опять хотят денег на смертельно больных сирот, а денег нет, даже на магазин уже не очень-то наскребешь, но много ли нам с кошкой надо, я смогу опять пойти работать в аптеку, тогда хватит и на билет в парк, и я буду кататься на чертовом колесе.

Лиза машинально запихивает туфли опять под шкаф и босиком идет открывать, пытаясь не сильно дышать, чтобы не лопнула юбка.

Стучат опять, а почему стучат, звонок сломался, что ли? Лиза ищет ключ на полке, ищет на полу, на кухне, да вот он, соскользнул в раковину. Ну конечно, кто посмотрит на женщину, от которой ключ сбегает в раковину и юбка почти не застегивается, никто и никогда, и никогда.

Открывает дверь, а перед дверью никого нет.

— Лиза, — вдруг снизу, почти у пола зовет ее странный скрипучий голос. — Лиза!

Лиза смотрит вниз и видит кошку. Серая в полоску кошка стоит на задних лапах в красных сапожках на шпильке.

— Не волнуйся, Лиза. Теперь ни о чем не волнуйся, я обо всем позабочусь, хозяйка.

В оплату работ бретонскому мастеру Бертраму, камнерезу и подмастерьям его: 59 полновесных золотых и королевский перстень за халцедоновый гроб для Изольды, королевы Корнуэльса; 50 полновесных золотых и нарядное зимнее платье мастеру и всем подмастерьям за берилловый гроб для сэра Тристана, королевского племянника. А такожде дополнительно 40 золотых за тонкость и срочность работы. (Казначейская запись.)