Райдо Витич - О чем молчит лед

Дуса в ужасе на него смотрела, на девушку что в лапах нага была без стыда смята.

И вой в душе, плачь до ливня. Кануть бы ей как день вчерашний!

— Что сама не своя? — стиснул ее наг.

— Пакостно. Непотребство творите.

— Полно тебе, моя Мадуса. Каждому свое дадено.

— Вами засеяно!

— Зато урожай-то сколь скор? А велик! Тьма годин минет, а он нас все кормить будет. И не канет. В кровь арью втравится, семенем нашим вольется. А там его сами разнесете, размножитесь уже сынами и девками нашими.

И к себе развернул, притягивая, в губы впился и ну мять ее ненасытно, будто в светлице они суженной. Дева отбиваться, а тот в лицо зашептал яро:

— Гожа ты мне. По самый хребет прилип. Хочешь: все племя мое в ногах твоих валяться будет, хочешь — каменьями тебя выложу, в злато обряжу!

— Постыл ты мне! — вырваться попыталась, кривясь от отвращения. Наг зашипел, исказился лицом:

— Так-то ты за честь меня одариваешь? — и крикнул в темноту стрекотно, непонятно. Шемон от девы отлип, кинул наземь и с любопытством в темноту уставился зрачками — щелочками.

— А добра потеха, — прошипел.

На свет костров Масурман выступил с Финной. Та лицом бела, взгляд затравлен, рубаха драна.

— Сестрица? — всхлипнула. Дуса к ней, а наг не пустил, сжал, зашипел на ухо:

— Гляди ж, что честью дают, что так берут. Авось оценишь, в ум войдешь!

Масурман деву на стол толкнул, мисы скидывая, рванул рубаху от горла и ну скверну творить, потешать разгулявшихся.

Дуса завыла, закрутилась, вывернуться из лап нага пытаясь, а тому словно в радость держать ее и поглаживать.

Крик стоит надсадный, а нагам, что песня соловушки по утру.

— Афинка твоя наложницей брату моему послужит, и Шеймону апосля сгодиться. Так?

Змей засмеялся, к распластанной под Масурманом девушке подходя:

— Не в отказе!

— Пируйте!! — крикнул Шахшиман, властно рукой взмахнув. — Дарю рабыню! До утра всяк кому годна — ваша!!

И подхватил Дусу, что последнее, что могла, сотворить пыталась — заклятье гиблое, за что гореть бы ей пред всем родом виной, будь другие времена. На лихое время она была ему учена и не думала, что сгодится.

Рарог силой своей согнула и в пирующих пустила, огню забаву отдавая, сестрицу тем спасая. Но птица красная глаза лишь в темноте выказала и растаяла под взглядом Шахшимана.

— Моя власть Дуса. Глупа ты, коль не поняла. Рарог — раба мне. Опоздали вы, — и рванул девушку за руку, к терему утаскивая.

Пролетел как ветер по горницам, вверх взвился и ринул с Дусы платье, так что треск пошел. Дверь в закуток отворил, туда толкнул. А там что нора — ни оконца, ни щелочки. В рост не встать, только лечь на тряпье как в храмину.

Дверь схлопала и наг на деву навалился, обвил как вьюн:

— Помилую — попомнишь. Один люб стану, один!..

И в губы впился, стиснул до стона тело беззащитное.

Не увернуться, не избавиться от ласк постылых, рук жадных, губ холодных. Ночь что вечность Дусе показалась, мукой милование. Плакала да кричала, молила, матушку да отца поминала, но наг что глух вовсе. Ни жали в нем, ни понятия.

Взял он ее и зашептал в залитое слезами лицо:

— Моя — попомнишь! Моя — не запамятуешь! Моя — чуешь ли?! Помни то крепко, вернусь — напомню. Нет тебе дороги назад и не будет. Затяжалеешь, царя этому миру принесешь мне на смену.

Запомнила.

А как ушел — нет.

Лежала нагая кольцом свернувшись и не видя ничего перед собой смотрела. Сумрак в душе, только тело истерзанное ноет, плачет отжившее девичье, любому не доставшееся.

И матушка видеться, плачет. Ран — батюшка, хмар стоит, рез сжимает. Братовья — соколы плечом к плечу, что за подобную скверну по утру бы отринули жениха из роду битым да терзанным, а Волох бы заклятье сотворил на маету вечную. И кружил бы жених по лесу всеми гнан и плеван, покуда хана за ним не пришла. Нет иной платы за паскудство… Ране не было.

Лесные шишки б ему не дали, водные не утолили, скрылись бы, огненные жарой потчивали, воздушные жалили. Отыгралось бы все племя над скверником…

Только нет братавьев, отец не подмогнет, матушка не утешит и Ворох Правду не сотворит. Дивьим же своего лиха не выхлебать, нечто арье взвалят себе?

Глаза закрыла, зашептала губами измученными, смерть призывая. Но смолкла — Ван привиделся, Финна вспомнилась. Не оставить их, негодно то.

И услышала как наяву:

— Потерпи дитятко. Нечто ночь вечна? Пройдет она, Яр тепло на сердце кинет и уйдет чернота. Верь, дитятко, верь…

Матушка!

Скрючилась Дуса, заплакала беззвучно.

Так началась жизнь в поганом крепище, и что ни день, то горе да печаль. Одно в радость — Шахшиман сгинул. Седьмицу Дуса от каждого шороха вздрагивала, после святой ночи в себя прийти не могла. И чахла, понимая, что горю рода радуется. К городищу, не иначе наг уполз, родичей ее волобить, полонять.

Молила Дуса Щуров да клятья творила без удержу. Силы не меняя на то только и тратила, чтобы пустым наг вернулся. Из терема не шла — нечто ей скверны мало было в ночь ту зрить? Али дела нет? И душа за Финну болела.

Шимахана поневестку в крепище гнала, заставляла по городищу ходить, на крыльце сидеть, на непотребства смотреть. Люта была, ехидна. То щипанет, то пожалит — спасу от нее не было.

Масурман же Ареса приваживал, учил люд морочить да с оружием обращаться. И Финной тешился, своим да чужим как вещь дарил, нарочно выказывая Дусе, что она и что сестра ее и, словно сердце живьем вынимал.

Афина как ослепла — не видела ничего, не чуяла. Пусты глаза были, спесивость куда-то канула. Куклой на руках висла, запятнана.

Чахла сестра и Дуса на глазах в тень превращалась. Все выход искала да найти не могла. Пусто кругом: что в глазах Афины, что в душе, что в лицах люда в городище, что в небе, что в воздухе. Дивьи не кажутся, будто вовсе их нет и не от кого подмоги ждать, не с чего на благое надеется. На себя надежа — ведомо, да сама-то и потеряна. Найтись не может, цепляется за былое, нынешнее отметая, ни умом не сердцем не принимая, а оно исподволь рвется, путает, полонит мраком душу.

«Мала ты еще», — то ли Щуры за спиной вздыхают, то ли матушка с сильфами сговорившись, вздох свой передает.

«Выстою» — вторит Дуса себе в надежу, родным в утешение, а нагам поперек. И вроде легче оттого, вроде дышится вольготнее, силы прибавляются.

В один из дней как очнулась — Масурмана прочь от Афины оттолкнула и собой прикрыла:

— Не трожь!

Тот прищурился неласково и усмехнулся:

— Моя она. Братом мне на потеху отдана.

— Воин она, а не бавелка!

Наг притих насмешничая и осмысливая и согласился к радости Дусы:

— Будь по твоему Мадуса — был подложница моя станет заступой моей. А и Ареса привечу. Будут добрыми бойцами на благо племя нашего. Побратаю их. Яра черная, без ума и сроку станет имя сестры. Не женкой — тризничанкой, сестрой ханы сделаю. Скажет ли она благие слова за то?