Райдо Витич - О чем молчит лед

Дуса как в забытье провалилась. Пусто в голове до звона, а тело будто не ее.

— Сейчас рабынь кликну, оденут. Пировать станем.

Девушка содрогнулась только.

Как он ушел — не видела. Как Избора и Свет явились, из конуры вывели, не помнила. Как одевали, наряжали — не чуяла. Ни страха, ни желаний, только мысли: неужто навек такое мне? И была ли радость, было ли что другое?

— Крепись, — Свет шепнула, тяжелое платье на плечи натягивая. — Сомлел Шахшиман от тебя, вот и лютует над тобой. Пройдет.

— Ой, ли? — молвила, ничему уже не веря. У той ответа нет — отвернулась.

Шахшиман — истинно змей, неизвестно как объявился, как из — под земли вырос. Усмехнулся, ладонь на голову Светы положил, провел и оттолкнул в сторону:

— Глупа ты арья дочь. Мадуса моя не рабыня мне, а подруга.

И скользнул к ней на скамью, обвил рукой за талию. Деву передернуло: оставь, постылый! Да губы неслухи — не молвят.

Наг гребень из рук Изборы вырвал, шикнул, рабынь гоня и волосы Дусе чесать принялся, любоваться да шептать:

— Хороша ты моя царица, шибче злата краса твоя. У нагайн волос груб да жесток, а твой что пух, шелк златой. Любо мне. Все в тебе любо, Мадуса моя. Одарить тебя желаю. Проси, чего хочешь.

— Сдохни, — само вырвалось.

Засмеялся наг. Гребень откинул и обнял деву, голову ей на плечо положил, прижавшись крепко:

— Я не стар, а и не млад. Срок мой — тьма эол. Хана мне сети не сплетет. Пустое.

— Тогда меня ей отдай.

Змей усмехнулся. Щелкнул пальцами и крикнул на навьем, как кнутом воздух рассек. Чу, а от стены кад отделился, вышел из полумрака и замер, руки за спиной спрятав.

— Баруман, где добыча твоя? — спросил его Шах.

Взгляд када без того худой, вовсе тяжел стал, пронзителен и насуплен.

— Покажи! — приказал.

Замялся тот, закрутился недовольно пища. Наг руку выставил и словно сжало невидимое малявку, остановиться заставило.

— А-а! — оскалился кад, острые зубки выказывая и нехотя, дичась и шипя руку из-за спины вынул, выказал слиток малый, чуть приоткрыв.

— Дай!

— А-а-а!

Как его крутануло, как завыл, забрыкал. Слиток намертво в кулаке зажал и ну, воевать. Вытье жуткое, уши рвущее, конвульсии как у скаженного и лик передернут, оскален.

Волхвать не нужно — ясно, умрет, а не отдаст, всех положит за каменюку.

Наг хохотнул и откинул Барумна:

— Твое пока, иди, — и на Дусу уставился своими змеиными зрачками. — Поняла ли?

Дева голову свесила — как не понять? Не права Свет — не пройдет блажь Шахшимана.

— То-то, — молвил с лица девушки волосы убирая. За подбородок взял, к себе повернул и в губы поцеловал. — Моя ты. Каменья пустое — ты мое добро. Шибче када я его обережу. Смирись. Люба ты мне, а срок приспеет, и я тебе люб стану. Народишь детей, ими со мной и повяжешься. Суть-я твоя царицей навьей стать, честь великая. В умок войдешь, поймешь, как тебя твои Щуры велико одарили. Что не мил сейчас — пустое. Ветерок твой умок, куда дуну туда и направится. Радость твоя, что мала мне досталась — ломать не надо, гнуть стану. Росток малый тем и достоин, что под рукой как глина, лепи что хошь. Афинку твое уже слепили. Дивной девой станет, бойкой. Супротив нее ни один арья не устоит, дивье племя посторонится. Свет ее сердечка вместе с верой да правдой Масурман забрал, а братья мои пособили. Теперь сколько веку ей отмеряно, столько мужей вровень ставить будет, но себя выше считать, а за то что девка по рождению — лютовать. Ненависть ее сердце изгложет и вас положит. Только резы да битвы любы будут. А за рукой ее Хана стоит и ею правит. Кого на пути встретит — того ей отдаст. Мстя в сердце ее теперь живет, а где мстя, там мрак и морок. Не развеять его ни чарами, ни ворожбой, ни сговором с дивьем племенем. Потому никто за нее не встал, когда бесчестили и как баву на потеху хмельным да похотным отдавали. То ее лихо и с ним она сживется, за себя мстить станет. От всех отвергнута и всех отвергнет. Жестокость в отвагу превратит, войну в науку. Мать твоя уйдет, род сгинет, а она останется, и то, что неправым арьи испокон почитали, в правое обернет. А много ль на то времени да сил мне тратить пришлось? — засмеялся. — Пальцем щелкнуть, — поцеловал дрогнувшую от ужаса Дусу, смял, обнял. — Учись моя Мадуса, учись царица моя. Как арье выветрится из тебя, поймешь, что только и надо в нутро человечье влезть. А там клады кадов — тайники, вроде верно схороненные, недоступные. Глупые! Схвати, раскрой и угрози забрать и выдать — твой человечек. Страх его — власть твоя — твоей рукой возьмет и править им будет. А то славно. Сытно, радужно. К чему губить? Скучно, пусто. Сами себя сгубят, но нам послужат, откормят детей наших, выпестуют, на славу нас потешат, согреют. Сладок их страх, до того сладок, что только ты с ним сравниться можешь. А и твой страх мне что мед. Опоила… Людишки, что бавы, так бавься! Что они тебе, что мне? Я у тебя есть, ты у меня. Везде место себе найдем. Что в Тартаре, что в Прави, что в Яви — все наше! Детки пойдут — в трех мирах главами встанут, уж я похлопочу. Родичи твои твоим детям служить станут.

— Не видать тебе детей от меня.

— Сейчас — да, а год другой минет — затяжелеешь. На руках носить стану, в золотой норе гнездо совью, чтоб тепло, сытно и уютно детям нашим было, чтобы родясь уже умом обнадежили. Злато-то и каменья большим умом владеют и навьям то отдают. Кады глупы, что зернышко умок. Крупинки тепла да ума их только и годны подобрать, а чтоб до дна вобрать, да так чтобы не на раз, а надолго — нет. Нам ленно каменья брать. К чему. Рабы на то есть. Им брать. Нам в дары приносить. А мы уж знаем как их завесть так что лал малый эолы служил, из трех миров пищу нам давал, вечно кормил, совращая умишки. И разве ж сведает кто? — засмеялся. — Спорю, даже ведуны арьи о том ни сном ни духом.

Дуса побелела, понимая, о чем речь.

Камень же, что вода застывшая, лед едино, а вода — сестриц преемница. Что вложишь в нее, то подашь, то получишь. Только недолго мысль хранит — другой первую резво перебивает, еще ли, конечно, не жива и не мертва вода. Еже ли ж заморозить — сохранит впервой данное. А камень — кристалл, сиречь лед тот же. В новорожденный, только из чрева земли взятый камень, что вложи то он по свету и понесет. И несть будет сколь бродить, сильнеть да крепнуть. Черноту в него кинь, ее за собой потащит, умы затмевать, невидимое да неведамое раздаривать на горе, лихо множить.

Если знания арьи не сохранить, если Законы Щуров в детях их порушить да разметать по векам рода, перемешать с навьем отродьем — хана миру Прави. Тьма его накроет хоть и Яр встанет. Его свету ту тьму не развеять. Тайная она, невидная. Не мать Землю укутывает — души.

Вот к чему наги кадам клады поднимать наказывают, а потом арьям даруют. Не щедрость — хитрость, задумка далекая.