Райдо Витич - О чем молчит лед

Дуса голову в сторону повернула а там огромный кусок слюды в окантовке закамуристой, дивной и два када что его держат. Отражается в слюде комната, наг, каков есть и тени, то вспыхивают, то пятнами мрак мелькают.

Шахшиман не тронув — жестом девушку поднял и за шею схватил крепко, заставляя в слюду смотреть:

— Зеркало то, — поведал спокойно, не обращая внимания, что синеет Дуса от удушья. — Ведуну вещь нужная. Глянь, моя царица на себя, глянь краса писанная, мастерица арья.

А в зеркале ужас со змеями вместо волос и крикнуть бы, а сил нет. Замерзло сердце и тело от ужаса.

— То-то, — откинул в сторону. — Хороша? По нраву себе?

Морок, морок!

— Пока, — повернулся к ней, взгляд упер в лицо. — Бежать от меня вздумала? Кинуть меня, друга суженного? — тихо спросил, а по телу холод от голоса пополз. — Постыл значит? Родович мил? Будет тебе урок Мадуса, крепко его попомнишь. Идем в баньку, истопили уже пока ты личиком пол отирала в небытие плавала. Апосля платить станешь.

Поднял ее, к себе прижал и прищурился с улыбочкой гадкой:

— Царица все ж. Ты сестру мою задела, братьев, за то сестры твои и братовья ответ держать станут. Шибко ты их подвела, против меня встав. Зря, Мадуса, зря.

В губы до боли впился и повел из дому.

Костры на улице жгли, пировали уже вовсю, куражились. Гудело городище как полоумный.

Наг Дусу за угол, а там… Медленнее шаг девушки становится, вязнут ноги в снегу от вида открывшегося и ком в горле. Закричать бы — голос сел. Упереться бы, да наг подхватил ее и у самой бани в снег поставил, а он красен от крови и лоскутья округ валяются, не иначе кожи человечьей.

— Под кожу ты мне залезла и не оценила, предала. Смотри же как другие за то платят. Хорошо запоминай, как и Мал.

Кивнул на рановича, что в клетке напротив бани сидел, побитый, взгляд пустой и больной.

— Позже его черед придет, коль волю мою не примешь, любезной не станешь.

Дуса ответить не успела — в баню втолкнул. Жарко там и полно нагов да мужей с девами бавящихся. Крик стоит, стоны и кровь вместо воды льется. Обмерла девушка. Шахшиман рванул с нее платье, грудь сжал и развернул к нагу что в углу молодку брал. Тот голову повернул, ощерился и за власы деву приподнял.

— Гляди Мадуса как других ласкают, — зашипел на ухо Шахшиман.

Наг пальцы под кожу наложницы запустил, вскрыл. Медленно начал вверх по ребрам пробираться, оголяя мясо да кости. Девушки крик дикий в ушах встал, оглушил. Дуса вторя закричала, забилась в ужасе. Шахшиман ее в кровь на полу толкнул, стиснул, свил, зашипел в лицо:

— Всех так возьмут, а ты кровью их умоешься — будет тебе память, как мне поперек идти.

И в губы впился, взял в крови, как не отталкивала, не билась. Сколь мучил ее — не помнила, видела только как одна за другой без кожи девы на пол падали. Обезумела, вывернулась чудом из лап Шаха, вон ринулась обеспамятав. Тот за ней — в снег сшиб и ну изгаляться, урчать, кусать, брать пока не обессилила. Лежала в небо глядя и ничего не чувствовала. На одно надеялась — умерла.

— Вот такая ты мне по нраву, — улыбнулся ей Шахшиман, лицо снегом оттер. — Послушная, моя. Еще хоть слово поперек скажешь, хоть тенью супротив встанешь — детей ваших арьих братьям отдам, потешатся.

— Не надо, — заплакала.

— То-то, — хватку ослабил. Поднялся и ее поднял, к клети выставил испятнанную. — Зри Мал — была вашей кнеженка да моей стала! Так Мадуса? — спросил с оскалом.

— Так, — выдохнула боясь поперек молвить.

— Громче, Мадуса!

— Так!

— Люб я тебе?

Зажмурилась дева, горько-то как! А делать нечего:

— Люб.

— Добро, Мадуса.

И в чистый снег толкнул:

— Оттирайся от падали, царица. Считай кровь родичей нас крепче крепкого свила. Мал урок будет — бочку крови арьей при тебе наполню да в ней с головой искупаю, напою досыта!

Дуса сжалась, головой замотала.

Наг глянул сверху и пошел к терему:

— Не мешкай, жду тебя! — кинул через плечо.

Девушка кровь снегом оттирала с тела и плакала, боясь в сторону глянуть. Стыд и горе маяли, вина да безысходность полной мерой укрыли, камнем на сердце пали.

— Дуса? — шепот проник. Покосилась — Мал зовет. Всхлипнула, подползла дичась, прикрываясь.

— Не плачь кнеженка. Больно смотреть как пятнает аспид тебя. Да больнее сломленной зрить тебя. Не сдавайся, Дуса.

— Сил нет, пьет он их, — всхлипнула, в пустоту глядя и ее только зря.

— Борись! Сильна ты дочь Рана и Геи, о том помнить и должна. Вольная ты, не навья — арья! Мать твоя в то верит, кнеж, род. Вено они от поганого не приняли, хоть и душа вывернулась за меру такую. Головами благодарил!

Дуса вскинулась, глаза как ночь темны стали, огромны.

— Хитер он. Поет сладко да стелет жестко.

— Что же это?…

— Навь, тебе ли не знать. Люд для него что тля, мир, что болотце. Не гнись, Дуса, крепись. Вызволим срок дай.

— Тебе б вызволиться. Глянь что творится: уму не постижимо.

— Иного не ждали. Навь на скверну и лихо горазда. А и хитра, тому мы пока не обучены. Мы ж за ним кинулись, пятеро нас было. Так меня в полон, остальных под сруб и головы в креипище. Но стоит род, цел!

— Врата?

— Не добраться. Кругом наги стоят. Выйти — хана.

— Зачем же вышли?

— За тобой.

И тут вина ее!

— И-Ван?

— Цел. По сю пору отлеживается после нага. Про тебя прослышал — встал, на силу удержали, чтоб не шел. Мы купол поставили — не подступить теперь нагу. Одно худо — голод идет. Немного и с нами станет. Да то не кручина. Решится. Дивьи помочь обещались. С нами в крепище обитают, куда им? Округ навьи лютуют, шибче чем в Ма-Ринном гнезде мерзости творят. Крепись! — и замер за спину ей глянув, побелел. — Уходи.

Дуса испуганно дернулась — поздно. Шахшиман ее тело оплел, прижал к себе и на Мала уставился:

— Вот как жен мужа уважила, вот как урок приняла, почтение воле его выказала? Баите здеся? А я в тереме жду, — зашипел протяжно, спокойно но холодно. Дусу в дрожь кинуло, забило от страха. — Ну, ну, — огладил, зажал. — Байте дале, я не в обиде. Все едино моя ты, Мадуса, али запамятовала? — взял ее к клети прижав, грудь свив руками. — Байте, не мешаете. Чего ж вы, голубки, молкните? Ну? — стиснул так, что Дуса взвыла, заскулила. — От то разговор. Родович тебе выше мужа встал? А кто тебя поперечную ласками тешит, кто тебя величает, голубит? Чья воля над тобой? Кому тело твое, душа отданы? Чья ты до донышка? Моя! Моя! Зришь ли ранний сын, чья кнеженка?

— Своя она, сколь не похабь! — зубы стиснув, выдавил Мал. А пальцы что в цепь короткую впились, побелели. Тошно соколу от непотребства, что на глазах его твориться, а он сделать ничего не может.

— Ослеп знать? Не я ли беру ее, не меня ли принимает? Чья ты Мадуса? — за лицо схватил, к себе повернул. — Молви родичу: кто муж тебе, кто хозяин, кто тебя голубит? — оскалился, шипя.