Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов

Но Креонту еще придется иметь дело с собственным сыном, а с ним чувствовать себя царем оказывается труднее, чем с осиротевшими девушками и послушными старцами совета. Кстати, Гемон — значит «кровавый».

Верный своей испытанной житейской стратегии, Креонт начинает оборону с нападения:

— В этом мире, сын мой, — изрекает он тоном усталого правителя и отца, — нам часто приходится делать выбор. Как и тебе сейчас. Ты слышал мой приговор твоей невесте. Что важнее для тебя — лишающая рассудка беспутная женщина или почитающий закон отец?

Ответ воистину достоин вопроса:

— Отец мой, если твои намеренья поведут меня по благому пути, ты будешь мне слаще любой невесты!

В гулком вечернем полумраке большого зала они не одни. Старейшины еще не ушли и теперь, оставаясь в тени, следят за спором, как некий осторожный, боящийся подпеть не вовремя молчаливый хор. Начавшись в приторном стиле, беседа продолжается на все более повышенных тонах. Пока, наконец, вышедший из себя Креонт не начинает кричать:

— Ты еще будешь учить меня уму-разуму!?

— Нет, — звучит сыновний ответ. — Лишь справедливости.

— Хороша справедливость! Кого ты выгораживаешь? Мальчишка!

— Я не один на ее стороне.

— А я должен править городом чужим умом? Он мой!

— В таком случае ты прекрасно бы правил пустыней!

— Государство принадлежит царю! — с натиском и расстановкой произносит Креонт.

Гемон зло смеется:

— Ты сам впал в детство, если позабыл, что правишь людьми, а не стенами.

— Как же ты все-таки выгораживаешь эту девку!

— Если девка — это ты, то да! — отрезает Гемон. — Ты мой отец и потому мне дорог.

— Ты идешь против меня!

— Ты нарушаешь справедливость!

— Я блюду свою власть!

— Плохо блюдешь — если забыл почтение к богам!

— А ты вообще все забыл, кроме нее!

Креонт делает паузу, совершенно необходимую, чтобы набрать в грудь воздуха — и гуляющее по залу непочтительное эхо вновь и вновь доносит до ушей правителя обрывки обращенных к нему фраз.

— Ну вот что, сын мой, — бросает он аргумент, увесистый, как таран, — тебе не должно быть до нее дела! Она уже принадлежит стране мертвых.

— Следом за ней умру я!

Такие фразы обычно или ничего не стоят, или стоят многого. Креонт не отступает:

— Ты, кажется, грозишь мне?

По мускулистым рукам Гемона прокатывается какая-то волна:

— Тяжело же говорить своему отцу, что он глуп!

Креонт окончательно взрывается:

— Да!? Клянусь Олимпом, ты этим своим словам не обрадуешься! Эй, кто там!? Привести мне эту язву сюда! Пусть она умрет здесь же! На его глазах!

— Не надейся! — кричит Гемон. — На моих глазах она не умрет — но и ты меня тут не увидишь. Поищи других друзей для своих безумств!

И, повернувшись, скрывается в боковом проходе.

— Слишком гордый! — срывая голос, орет ему вслед правитель Фив. — Все равно не избавишь от смерти этих девок!

Шаги сына давно стихли, а эхо все еще повторяет слова отца. Впервые подает голос кто-то из старцев:

— Ты все же собираешься казнить обоих?

Креонт понимает, что хватил лишку:

— Нет, одну. Не ту, что невиновна.

— И какую же смерть ты назначил той?

— Замуровать ее живьем в пещере, — сразу выпаливает Креонт, и становится ясно, что решение это продуманно и взвешено. — Подальше от города. Пусть в ней и сыграет, если хочет, свою свадьбу. Как положено, оставим ей немного воды и пищи, чтобы умерла не сразу. Нет убийцы, нет и убийства, мы будем чисты, кровь не падет на нас...

— Ты так думаешь? — раздается вдруг странный, громкий и гулкий голос.

— Кто сказал!? — истошно орет Креонт.

Тишина и эхо служит ему ответом.

В один из дней, когда засыпавшая свежую могилу земля не успела прорасти травой, вернувшийся к своей пещере Человек-с-гор встречает двух пастухов из долины, ожидающих его. У их ног опущены носилки — растянутая на жердях бычья шкура. Тот, кто лежит на них, еще жив. Как ни странно.

Над маленьким телом жужжат встревоженные мухи, открытых ран больше, чем кровоподтеков, и из-под лопнувшей кожи торчат края сломанных костей. Лицо в крови. Прежде чем достигнуть дна, малыш не раз бился о камни.

— Это пища смерти! — присевший у носилок знахарь поворачивает лицо к людям из долины. — Зачем вы принесли его мне!? Почему не дали просто истечь кровью? Или вы ждете от меня чудес?

В этом краю скот не пасут рабы, и каждый пастух по праву называет себя воином. Однако пришедшие теряются под напором его бешеного взгляда:

— Мы думали...— начинает один.

— Что вы думали!? — перебивает он. — Что я колдун!? Бог!? Что я воскрешаю мертвых? Вы ошиблись!! Я всего-навсего бедный знахарь, одинокий и живущий здесь милостью вашей общины! Зачем вам понадобилось положить эту тяжесть на мою душу?

Пришедший вспоминает о достоинстве воина.

— Не кричи на нас! — не выдерживает он. — Ты не видел глаза его матери! Тогда бы ты знал, что такое надежда!

Знахарь зло усмехается:

— И какая же надежда, хотел бы я знать, погнала вас сюда?

— Все знают, что ты можешь сделать то, чего не дано делать другим...

— Допустим.

— Ты заставляешь заживать застарелые язвы, изгоняешь за один вечер лихорадку, умиравшие от змеиных укусов встают утром, как ни в чем не бывало...

— Пусть так.

— Под твоими лубками сломанные кости срастаются с первого раза, зубы ты вырываешь с корнем одним рывком и...

Под взглядом знахаря человек из долины замолкает.

— А вам не приходит в голову, что вы ждете от меня нечто несравнимо большее?

— Если богам угодно...

— Мне все равно, что угодно богам!

— Никто не обвинит тебя в его смерти.

— Меня это мало волнует.

На Человека-с-гор падает тень пронесшегося над правым плечом ворона. Не следя за полетом птицы, он снова приседает у носилок:

— Кто это?

— А ты ведь знаешь его.

Вглядевшись в черты лица, знахарь кивает:

— Да... Узнал. Ладно, заносите его в пещеру. И уходите.

— Но, может быть...

— Мне не нужны помощники! А нет — забирайте его с собой.

Его тон не оставляет выбора. Только когда пришедшие исчезают за поворотом тропы, знахарь входит в тень пещеры. Собака остается стеречь коз. В это самое время удалившиеся пастухи обмениваются впечатлениями:

— Однако! — произносит один. — Ты хоть раз видел его таким бешеным? Можно подумать, в последние дни знахарь ел только мухоморы.

Второй качает головой и снимает широкополую фессалийскую шляпу. Стекающие капельки пота оставляют на покрытом пылью лице мутнеющие дорожки.

— Знаешь, что мне показалось, когда я впервые увидел его? — говорит он вдруг. — Что все мы ошиблись. Что это вовсе не смирившийся со своей судьбой отщепенец, без роду, без племени, живущий здесь ради подачек за вырванные зубы, а человек из рода воинов. Из тех, которые опускаются на колени, только умирая. Но это как-то сразу забылось.