Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов

— Право, не знаю. Но ведь когда говорят что кто-то где-то «был», имеют в виду, что теперь он уже в другом месте.

— Или он был убит, казнен, умер своей смертью, — добавляет владетель Аргоса, Тиринфа и Микен.

Гость улыбается:

— Странно, что я не подумал об этом. Конечно, одни Мойры знают, что начертано на его жребии, но мне кажется, что этот Человек-с-гор не был готов умереть.

— Человек никогда не готов умереть, — говорит Эврисфей. — Он способен только смириться со смертью. Но на сей раз ты прав, мой гость. Этот бродяга не пожелал долго пользоваться щедротами моего гостеприимства — а видят боги, я был с ним щедр.

— Он ушел?

— Это было не так просто. Уйти без спросу из этого замка не проще, чем попасть в него. Но он обошел все препятствия. Ему это было тем легче, что я заболел лихорадкой. Он дал мне свой отвар.

— Отвар помог?

— Помог, — отвечает Эврисфей. Он больше не улыбается. — Но я проснулся только через двое суток. Его уже не было. Более того, никто не может сказать, каким путем он бежал.

— Быть может, кто-то помог ему? — бросает предположение белокурый гость из Коринфа.

— Хотел бы я знать... — медленно произносит Эврисфей во вновь наступившей тишине. — Этот помощник заплатил бы дорого. Любое золото того бы не стоило.

— Но ведь не только корысть правит людьми. Этот знахарь мог иметь и друзей.

— Друзей? — Эврисфей пожимает плечами. — Не думаю. Да, я знаю, что он был довольно щедр, быть может, оттого, что не ценил то, что так дорого дается другим, мог помочь кому-то, не потребовав ничего взамен — хотя люди редко ценят такие поступки — он был не из тех, кто наносит удар в спину. Но как ни странно это будет звучать, он не тот человек, который имеет друзей.

— И как давно это все случилось?

Присутствующие замечают, кто шепотом на ухо соседа, кто про себя, что этот незнакомый никому гость давно перешел меру вежливости в своих назойливых расспросах.

— На днях, — говорит Эврисфей. — Интересно, почему ты так расспрашиваешь меня о нем, мой гость?

— Это необычный человек.

— О, да! Возможно. Так поделись со мной и ты тем, что знаешь о нем.

— Я знаю очень немного, — говорит белокурый гость. — Некогда, как говорят, два или три года назад, не упомню точно, он посетил дельфийское святилище, и бог устами пифии велел ему остаться при своем храме, пообещав щедроты и почет, никак не уступающие тем, от которых он отказался при дворе владетеля Тиринфа.

— Вот как? — Эврисфей задумчиво скребет короткую бороду. — И что же он сделал, наш знахарь?

— Отвергнув милость бога, он отправился глотать пыль дорог.

Присутствующие перешептываются. Пожалуй, почти у каждого из них есть, что добавить к уже сказанному. Эврисфей качает головой:

— Выходит, что этот человек, оскорбивший мое гостеприимство, прежде отверг и волю дельфийского бога, бога ревнивого, не останавливающегося ни перед чем ради удовлетворения своей мести? Пожалуй, теперь я не слишком жалею, что упустил этого знахаря.

— И владетель Тиринфа совсем не знает, где он сейчас?

— В тот же день, когда я выздоровел от лихорадки, аркадские горцы вздумали устроить набег. Почти весь угнанный скот мы отбили, но кое-кто из наших людей исчез. Если этот отвергнувший бога знахарь отправился по дороге в Спарту, он тоже мог попасть в плен. Пожалуй, я все-таки дам за него выкуп, если он даст о себе знать.

— Едва ли он захочет сделать это.

— Да, пожалуй, — Эврисфей усмехается. — Но мне надоело говорить о нем. Расскажи-ка лучше о другом любимце богов. Этот Алкид не объяснял, обнося своего сосунка вокруг огня, каким это образом он собирается утвердить его на троне Аргоса и Микен?

— Не имею представления, — белокурый гость разводит руками. — Вероятно, он будет ждать знамения и помощи богов.

— Долго же ему придется ждать! Без зла говорю — он никудышный правитель, этот Алкид. Я думаю, даже фиванцы уже поняли это. Он не умеет создавать, не умеет беречь, он способен только раздавать и разрушать, — Эврисфей возвышает голос. — Вы увидите все, настанет день, и этот выскочка Алкид впадет в ничтожество, в котором ему не поможет ни бычья сила, ни мужская плодовитость, ни воинская отвага! Я их не отрицаю.

Владетель Тиринфа замолкает, и голос подает кто-то сидящий в дальнем конце, по левую сторону стола:

— А не преувеличенна ли отвага Алкида? Чем заслужил он славу? Убийством диких зверей или репутацией меткого лучника? Но воинская доблесть состоит не в умении посылать трусливую стрелу, а в мужестве сойтись с противником вплотную, видя цвет его глаз, отражая удары копий так, чтобы ни один мускул не дрожал на твоем лице!

Эврисфей лукаво глядит на говорившего. Белокурый гость снова вмешивается в разговор:

— Однако же, военное искусство вовсе не сводится ни к безоглядному мужеству, ни к рабству у своих доспехов, — замечает он. — Если в гуще схватки сломается колесо колесницы или единственное копье, тебя не спасет никакая отвага. Если в одном строю с тобой окажутся трусы, твоя слава будет лишь посмертной. Владелец же лука всегда разит издалека. Поражать на расстоянии беззащитного врага из прикрытия, не завися ни от его мужества, ни от игры случая, не давая ему даже увидеть свое лицо — разве не есть это высшее искусство войны?

Пауза.

— Впрочем, похоже, что Алкид тоже не постиг этой истины.

Разговор принимает новый оборот, но белокурый гость больше не принимает в нем участия. Он покидает свое место в разгар пира, и, как ни странно, это остается незамеченным. Он выходит в ночь, под хмуро клубящиеся облака.

Узнавший свое, белокурый бог идет по следу Человека-с-гор.

Прервав спор о свободе, сидящие в яме пленники пытаются заснуть, завернувшись в свои плащи, холодный ветер продолжает гнать по черному небосводу клубящийся саван туч, белокурый бог еще покидает пир, когда к воротам в частоколе, окружающем аркадское селение, подходит человек.

На его плечи накинута шкура волка, он вооружен луком и топором, его колчан полон стрел. Это охотник. Впереди его трусит собака, будто показывая дорогу, настороженно поднимая уши и оглядываясь. У ворот их встречает оклик.

— Ты что, не узнал меня? — отзывается пришедший. — Это я, Кандаон!

Короткий разговор, и, войдя в ворота, он проходит мимо нескольких беспорядочно раскиданных деревянных хижин, входит в одну из них, ненамного большую, чем другие, хотя и принадлежащую вождю. Слышен смех. Здесь тоже идет пир.

Бородатые воины сидят вокруг сложенного из неровных серых камней очага. Природа огня одинакова везде, и здесь он пытается играть в те же игры. Тускло играют блики на давно не чищеном металле золотых и серебряных чаш, стоящих вперемешку с вылепленной из неокрашенной глины посудой, и пляшут хохочущие тени на завешенных мохнатыми шкурами стенах.