Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов

Этот дворец легендарен, огромен и древен. Разрушаемый землетрясениями, он возводился вновь и вновь, и поколения мастеров, чьи имена стерло время, укладывали камни новых фундаментов поверх прежних.

Его внутренние переходы извилисты и запутанны, как сама жизнь, но в них нет ничего, пугающего душу. Стены расписаны фресками и освещены падающим из колодцев солнечным светом, а отброшенные в углы сумерки делают эту красоту еще загадочней и прекрасней. О, фрески на его стенах великолепны! Их краски как живые цвета оживших грез, они веселы, безмятежны и просты, будто написанные в ином, радостном мире, где нет места ни мечтам, ни сомнениям, где нет ни томления духа, ни жажды неведомого, вся жизнь как сплошная игра, нет ни трепета, ни страха перед неумолимым Роком, ни перед беспощадными богами, ни перед самой смертью.

Сложность планировки способна испугать лишь чужаков. Широкий коридор выводит девушку на большой двор, вымощенный раскрашенными гипсовыми плитами. Снова войдя в тень сводов, она проходит в святилище богинь-матерей, где, не преклоняя коленей, задумчиво глядит в неподвижные лики раскрашенных статуй. Потом, поговорив с седой жрицей, принцесса покидает святилище, и снова идет, погрузившись в известные ей одной мысли, через сумрак и свет с детства знакомых коридоров, не обращая внимания на почтительно отступающих в стороны придворных и слуг, салютующих копьями воинов охраны, на пройденный путь, на время...

Скорее это блуждания по закоулкам собственной души.

Ее путь лежит в левое крыло дворца, в трехъярусный массив не столь красивых и не так ярко освещенных помещений, в одном из которых так странно проводит время великий мастер, когда-то любимец ее отца, теперь пленник — и однако же, один из немногих, если не единственный человек, которому она может открыть душу. Ибо окруженная почетом, достойным ее происхождения и ранга, она часто ощущает в своей душе нечто, очень похожее на одиночество.

Холоден давно не знающий огня горн, не слышно ударов молота или скрежета точильного камня — а на ладони мастера подрагивает крыльями папирусная птица. Впрочем, это что-то другое, папирус никогда не бывает таким тонким.

Седой, но моложаво крепкий и подвижный старик улыбается ей:

— Гляди-ка, моя принцесса!

Оставшись без опоры, птица оказывается неожиданно легка, восходящий поток поднимает ее к потолку. Едва не коснувшись его, она вдруг клюет носом — и бестолково переворачиваясь, начинает свое падение.

— Обычный воробей превосходит ее тем, — комментирует мастер, — что в его в голове есть хоть крупица мозгов. А как поживает прекраснейшая из принцесс Крита?

— Все так же, — говорит она.

— Все так же? — переспрашивает он. — Это хорошо или плохо?

— Не знаю, — она, улыбнувшись, пожимает плечами. — Как обычно.

Его сын ставит гостье тростниковое кресло — и опускает глаза, не выдержав ее взгляда.

— И прекрасной госпоже совсем нечего мне рассказать? — спрашивает старик. — Например, что завтра она снова исполнит журавлиный танец на священном празднике весны?

— Я забыла...

— А я все равно приду.

Они вместе смеются.

— Спасибо. Ты очень вежлив, Дедал.

— Вежлив? Ты ошибаешься. Многие и многие не согласятся с тобой. Я не вежлив. Я просто искренен, моя маленькая госпожа.

Она снова улыбается, ибо это обращение всегда напоминает ей о временах, когда оно впервые было произнесено, и о совсем маленькой плачущей девочке, впервые протянувшей руку к розе.

— А чем занят великий Дедал?

— Забавляется пустяками и глупыми вопросами, — старик беззвучно смеется. — Отчего летают птицы? Почему живут люди?

— Для чего живут, — говорит она.

Мастер мотает головой:

— Люди живут не «для чего», а лишь «почему», моя госпожа. Случайность рождения выдергивает человека из реки небытия, а родившись и до самой смерти он принадлежит себе не более чем рыба, бьющаяся на песке в муках удушья.

— Ты так не думаешь, мастер.

— Это верно для девяносто девяти из ста — ибо людям редко ясно различие между свободой и рабством.

— Тебя забавляют такие грустные истины, мастер?

— От этого они не перестают быть истинами. Большинство не хочет замечать их — и уродует ложью свои души.

— Но душа человека все равно говорит ему правду — пускай даже ночью, языком его снов.

— Лгавшая днем, душа и во сне может заговорить только лукавым языком раба. Многие ли пытаются понять этот язык? Но что с тобой, моя госпожа?

— Ты будто читаешь мое сердце. Мне приснился сон.

Она мельком ловит взгляд его сына, заворожено остановленный на ее неприкрытой корсажем груди. И как всегда, чуть вздрогнув, подросток опускает глаза.

Мастер снова отправляет в полет свою игрушечную птицу. Достигнув на сей раз стены, та принимается безнадежно биться о ряды плотно пригнанных камней.

— Он встревожил тебя?

— Да — и я не могу понять его.

— Неразгаданный сон подобен непрочитанному письму. Расскажи его мне.

— Я пришла для этого. Глупая просьба для жрицы Луны.

— Ты не права. Решить загадку своего сна не легче, чем увидеть свое лицо.

— Для этого есть зеркала.

— Зеркала очень часто лгут. Поверь мне, госпожа, ведь я отшлифовал немало зеркал.

Улыбнувшись, она отвечает не сразу:

— А ты тоже доверяешь кому-то загадки своих снов, мастер?

И угадывает скрытую в бороде улыбку, к которой, быть может, примешана немалая доля грусти:

— Возможно, я покажусь хвастуном, но моей усталой душе редко приходится говорить со мной лукавым языком раба...

Задумавшись о чем-то своем, он перебирает лежащие перед ним почти готовые медные печати:

— Хотя в давние времена мои сны не раз заставляли меня ломать голову и искать людей, считавшихся сведущими в их толковании. Слыша отовсюду, что в своих снах мы проявляемся до конца, какие мы есть, в самых дурных и самых светлых страстях, я впал както в черную тоску, видя себя совокупляющимся со своей собственной матерью. Уже начиная считать себя испорченнейшим человеком, я вдруг услышал от одного финикийского мудреца, что подобный сон видит тот, кто очень мудр. Расскажи свой сон, моя госпожа.

Она кивает. Потом откидывается в кресло и закрывает глаза. Уголки ее губ становятся печальны.

— Мне снился город... или может даже дворец. Да, дворец. Но только в нем все было запущено и разорено, осыпались фрески, мокрицы ползали по стенам, шуршали в углах крысы. Я что-то искала в нем... А может я просто хотела уйти, ибо поняла, что оставшись в нем надолго, я бы умерла. Мне было одиноко. И я знала, что встреча, которая может случиться здесь, приведет лишь к беде. И вдруг я вышла к реке. Ее воды были темны, но за ней... Я помню, что увидела на том берегу. Там тоже был город, но совсем другой, живой, светлый и ласковый. Играли флейты, и веселые люди, не знающие зла, танцевали на том берегу. Да, я помню, что видела этот танец, хотя не могу повторить ни одного движения...