Пол Андерсон - Собака и Волк

Но это была всего лишь Верания, дочь Апулея. Она привыкла называть его дядя Гай. Сейчас она показалась ему лесной феей, одной из тех, что порхали по ночам вокруг священного пруда в Нимфеуме. Всего лишь Верания. Он овладел собой.

— Что ты здесь делаешь? — почти закричал он.

Она встала перед ним, прижимая к груди арфу, как талисман. Глаз, однако, не отводила.

— Прошу прощения, если испугала вас, сэр. — Голос ее слегка дрожал. — Мне не спалось.

— Нехорошая ты девчонка. Разве можно ходить по ночам одной? — отчитал он ее.

— О, но ведь здесь все спокойно. Вы делаете все для нашей безопасности.

— Ха! — Тем не менее слова ее смягчили душевную боль. Во всяком случае, она дала ему повод. — Ты глупый, непослушный ребенок. Родители, конечно же, понятия не имеют, что тебя нет дома.

Она опустила голову. Беззащитность всегда трогала его. Он откашлялся.

— Хорошо, я провожу тебя домой, и если ты проскользнешь незаметно, не разбудив домашних, то они и не узнают. Но прежде ты должна обещать, что никогда больше этого не сделаешь.

— Прошу прощения, — повторила она. Ее было почти не слышно. — Я обещаю.

— А сдержишь обещание?

Она подняла удивленные глаза:

— Я не могу нарушить обещания, данного вам.

— А! Гм. Очень хорошо. — Странно, но ему не хотелось идти домой, в хижину, куда не проникал лунный свет. К тому же сначала нужно успокоить девочку. — Что ты такое пела? — спросил он. — Вроде я такой песни раньше не слышал.

Она крепче прижала к себе арфу.

— Песня… это моя. Я их сочиняю.

— Вот как? — Он знал, что она музыкальна (лицо отца светилось от гордости, когда по его просьбе она пела для гостей), но он не знал, что кроме способностей к рисованию и рукоделию она может еще и сочинять музыку. Она была очень застенчива.

— Молодец.

Грациллоний потер подбородок. Это движение успокаивало его, так как прикосновение к бороде напоминало ему поглаживание домашнего животного.

— А мелодию ты откуда взяла? Она не похожа ни на римскую, ни на галльскую. Больше напоминает музыку Иса.

— Я этого и добивалась, сэр.

— Да? Ну-ну. — Ему ничего не оставалось, как обратиться с просьбой. Слова были на латинском языке. Наверное, детский лепет, зато голос у нее очень приятный. — Может, ты споешь для меня?

— А вы хотите? — В голосе ее звучало беспокойство. — Она печальная. Поэтому мне и не уснуть.

Потом, после того как он распрощался с ней, пожелав спокойной ночи, уже лежа в кровати, он подумал, не знала ли она, куда он ходил, и не поджидала ли его специально. Он сразу почувствовал, что она, хотя и побаивалась, но очень хотела, чтобы он послушал ее пение.

— Давай, — настаивал он.

Она встала под белыми цветами кизила и, ударив по струнам, извлекла из них серебристый аккорд. Сначала она пела тихо, а потом осмелела. Слова песни, по неизвестной ему причине, долго не давали ему уснуть.

В канун Пасхи стояла ясная погода. Пахотные поля окутались зеленой дымкой, разворачивались листья; блестели реки, сбегая к морю; воздух оглашало птичье пение. На крыльце церкви собралась толпа, бедно одетая, но радостно спокойная.

Юлия, дочь Грациллония, и сама не знала, что сейчас чувствует. После поста девушка испытывала легкое головокружение, ведь обычно на аппетит она не жаловалась. Богословие, молитвы, обряды жужжали у нее в голове, как пчелиный рой. В какие-то мгновения люди, тесно ее обступившие, казались ей стоявшими очень далеко, а лица их — лицами незнакомцев.

Так как это была обычная церковь, а не собор, здание не могло вместить одновременно всех новообращенных. Их запускали в помещение по очереди. Для соблюдения порядка поставили дежурных. В церковь входили по одному. Сначала шли дети, потом мужчины, и в последнюю очередь — женщины. Время тянулось бесконечно. Юлии казалось, что она здесь уже несколько столетий. Ничего не менялось, лишь ноги ее болели все сильнее.

С запада солнечные лучи, проскользнув между домами, брызнули на светловолосую голову и загорелись огнем. Это поднимался по ступеням Кэдок Химилко. Юлию охватила слабость, сменившаяся почти непереносимой радостью. Может, это ангелы пролетели? Наступил день ее спасения.

Люди подвигались. Она стояла сейчас первой в женской очереди. Услышала, как выкликнули ее имя, увидела кивок дьяконицы. Все казалось нереальным. Она спотыкалась, плыла, ангельские крылья бились в голове.

Став епископом, Корентин пристроил к каменной стене церкви баптистерий. Деревянная пристройка эта была маленькой, но добротной. Он и сам в свободное время принимал участие в строительстве. Быстро набрал штат: священников, дьяконов, дьяконицу. Часть людей приехала из Тура (ранее они служили у Мартина), остальных рекрутировал среди местных жителей. Он вынашивал планы строительства новой, большой церкви на территории Конфлюэнта, благо место позволяло.

Но до исполнения задуманного было еще далеко: прежде надо было, чтобы колония, с Божьей помощью, выросла и окрепла.

В маленькой темной комнате пахло затхлостью. Посвящение Юлии отличалось от посвящения Кэдока: ведь она была женщиной. Купель стояла за занавеской, чтобы священник не видел женской наготы. Тем не менее, когда с помощью дьяконицы девушка разделась, лицо ее полыхало. Подсказки не понадобилось, и она трижды воскликнула:

— Изыди, сатана!

Затем опустилась в купель. Это был не прекрасный каменный бассейн, о котором ей доводилось слышать, а большая деревянная бочка. Святая вода, доходившая до талии, некоторое время волновалась, потревоженная ее погружением, а потом успокоилась. Юлия опустила голову. В Исе люди не стеснялись своего тела, но Ис лежит теперь на морском дне.