Оксана Демченко - Демченко Оксана

Волна вынесла лодку далеко на отмель и отхлынула, плеснув напоследок шумно, прощально. Рёйм подхватил мавиви на руки и побрел в сторону темного близкого леса, подставляющего ночному дождю лапы ветвей и радостно впитывающему влагу. Движение соков звенело в стволах, листья расправлялись и избавлялись от пыли... А в гудящей голове копилась тяжелая усталость.

- Надо еще немного идти, - виновато вздохнула Шеула. - До оврага, вниз по склону и опять вверх. Еще раз вниз, еще раз вверх. Там хорошее место, я знаю, лес так говорит. Тебе асхи помогает. Вот. Корень вывернут, под ним яма. Пещера, так?

- Если большая яма, то да, пещера...

- Я хорошо знаю ваш язык! Пещера... Там будет спокойно. Обещаю.

Рёйм молча кивнул и побрел дальше, дождь стекал по спине и пытался поделиться силой, ободрить и освежить, но даже он не мог сделать опытным ходоком врача, привыкшего сидеть и писать словари. После второго оврага Рёйм так выбился из сил, что уже не видел ни деревьев, ни пещеры, ни даже лица Шеулы. Он уложил женщину прямо в куртке и свертке ткани на землю, сухую и невидимую - потому что сила асхи не позволяла её ощутить сполна. И сам Рёйм упал рядом, провалившись в небытие переутомления скорее, чем голова коснулась земли...

Когда Рёйм очнулся, он осознал то, что было давно известно адмиралу. За состояние легкости и радости опьянения платят муками похмелья. За восторг обретения силы рассчитываются сходным образом. Тело непослушное и чужое, голова раскалывается от тянущей и гудящей боли. Зато память свежа, и вчерашние поступки вызывают мучительное недоумение, смешанное с сомнением. Вот сейчас он откроет глаза и окажется лежащим на узкой койке в своей каюте. И осознает, что испытал не более, чем приступ бреда...

- Вы, бледные, смешные: вы нежные, от себя беззащитные, - едва слышно шепнула Шеула, старательно выговаривая слова.

И проклятущая головная боль сгинула, как тень случайного облака... Рёйм улыбнулся, потянулся, хрустя суставами и шипя от боли в мышцах. Как же хорошо, что не бред. Что можно сжать пальцы на узком, но крепком запястье мавиви и убедиться: не приснилась. Живая, рядом, цела. Врач нехотя и медленно, опираясь на локти, попытался приподняться, затем заставил себя сесть и оглядеться. Низкое солнышко подпирало стволы косыми колоннами зримого плотного света. Крыльями бабочек трепетали листья всех оттенков, он прежде и не обращал внимания, сколь разнообразна зелень. По склону оврага курчавым толстым ковром стлался кустарник, поднимался до самой пещерки и ловко прятал от взглядов вход, оставляя достаточно света. Шеула лежала точно так, как он вчера оставил - на спине, не особенно удобно и ровно, под правым плечом камень, голова откинута и повернута влево, наверняка очень неудобно. К тому же он во сне не отпускал правую руку мавиви и, судя по всему, порой тянул к себе - вон как в локте выпрямлена, даже глянуть неловко.

- Утро, - вслух подумал Рёйм. - Шеула, я очень глупый и смешной бледный, ты права. Вчера я думал: как жить на берегу и что скажут твои родичи... А теперь в голову лезут мысли куда более сложные. У меня нет ножа. Я позорно бросил даже саквояж с инструментом. Я не умею охотиться и не знаю леса. Как мне доставить тебя к твоему народу живой, не умирающей от голода? Как нам спастись от погони?

Мавиви рассмеялась, так мягко и тихо, что на душе сделалось теплее: не сердится и не находит его опасения оправданными. Уже хорошо. Рёйм разместил женщину поудобнее, убрал из-под её плеча камень и снова завладел рукой, оправдывая такое поведение необходимостью учесть пульс.

- Ни одна мавиви не имела такого славного ранва, - гордо и совершенно серьезно сказала Шеула. - Ты не отличаешь вечер от утра, смешно... но не плохо, опыт придет. Ты глух и слаб: ты спал и не слышал, здесь, внизу, в овраге, шли люди, много, с оружием. Не страшно: ты научишься слышать, я знаю. Ты охотиться не умеешь, ты лесу чужой, вот... Не думай, все мелкости.

- Мелочи?

- Да! - женщина рассмеялась, радуясь пониманию и старательно, без спешки выговаривая слова, наверняка заранее приготовленные и обдуманные. - Ты не слабый. Ты упрямый, хорошее слово! Ты всегда нес кожаный мешок, нес, не бросил. Устал, совсем устал, не помнишь? Если устал, вот так - не бросил, ты врач! Мешок, я думаю - сакоййяш, да? Ты один такой ранва, проснулся слабый, без асхи, но нет жалости о силе. Ты один, кто не брал силу - убивать, не нарушил главный поток, не делал волнение и беспорядок в мире... Ты поклоняешься мне теперь, когда я больна и слаба. Есть ранва, они думают: буду брать силу мавиви, я главный. Мне спокойно с тобой, легко. Я тебе поклоняюсь. Вот. Совсем поклоняюсь, Рёйм. Внутри. Душой, да?

Рёйм перестал тупо рассматривать саквояж, действительно лежащий в дальнем темном углу пещеры, явно брошенный туда им самим. Не важно. Теперь - не важно. Он осторожно повернулся к Шеуле, склонился над ней, заглядывая в ночную синеву глаз. Если бы вчера кто-то сказал ему, немолодому человеку с посредственной внешностью, без достатка, имени и знакомств: самая красивая женщина этого берега будет тебе поклоняться... Он бы и смеяться не стал. Какой смысл потакать злым издевкам? Вчера собственная жизнь казалась понятной и удручающе серой до последнего дня: выжить в гнилом чреве корабля, рядом с ядовитейшим ментором, вернуться в окрестности университета, оплатить взнос в гильдию и получить врачебную практику. Потолковать с кем следует и подобрать вдовушку, не особенно старую, умеющую вкусно готовить и экономно вести хозяйство... Тоска и обреченность была в тех планах, а вот возможности выбора - не оставалось. Грядущие заранее определенные дела казались оковами, из которых нет избавления на каторге жизни.

Но он осмелился на побег - и теперь сидит в лесу, в пещере с голым земляным полом. Голодный, замерзший, обессиленный - и свободный...

Рёйм осторожно убрал с лица Шеулы прядь волос, кончиками пальцев тронул кожу на щеке, гладкую, ставшую бронзовой от румянца. Красивой женщине, сознающей свою красоту, нетрудно с улыбкой отметить, подтверждая очевидное: да, и он, бледный ранва, ей поклоняется, как многие иные. Ей не могли не поклоняться самые сильные и славные воины здешнего народа. Они смотрели на Шеулу, мавиви и красавицу, и смели лишь молча поклоняться - искренне, глубоко и безнадежно.

- Чем же я лучше воинов твоего народа, мавиви? - едва выговаривая слова, спросил врач. - Я не умею жить в лесу и меня не примет твой народ, я бледный...

- Ты добрый, - серьезно сказала Шеула, моргая и бронзовея щеками еще ярче. - И ты поклоняешься мне. Другие видят силу, поклоняются асхи, асари, ариху и амат... и потом вот, совсем потом, мало-мало мне. Я мавиви, я вижу: твоя душа открыта. Красивая душа. Совсем красивая, вот... Я поклоняюсь и мне хорошо. Камень мешал ночью, только было не больно, хорошо. Нет злости на тебя, на камень. Я лежала, думала. Все поняла. Будет утро, я посмотрю на ранва и вовсе решу.