Лада Лузина - Выстрел в Опере

— Я не могу, — защебетала Маша, изнервничавшаяся от собственной храбрости и мечтающая поскорее ретироваться. — Меня Красавицкий заждался. Ты знаешь его, Катюша, он страх какой вздорный, — указала она на Мира. — Мы с ним сейчас роман «Венера в мехах» обсуждаем, о половой психопатии. Ты придешь к нам сегодня?

— Я дам о себе знать, — сказала Катя так, словно клятвенно пообещала кузине прислать приглашение на свои похороны.

Зачарованный Митя подсел к «Незнакомке».

Знакомая, от которой увела его Маша, махнула ему рукой, зазывая обратно, — он машинально покачал ладонью в ответ, прощаясь.

— Вы милый молодой человек. А ведь одно то, что я пью с вами чай, может погубить вас, — не без садизма сказала Катя.

— Вы зачем-то хотите напугать меня, Екатерина Михайловна? — серьезно спросил он.

— Хочу. Я пугаю вас, потому что я и сама себя пугаю. — Роль Настасьи Филипповны явно пришлась Кате к лицу. И садизм, и мазохизм, и рефлексивное мышление получались отменно (хотя сама Катя всегда недолюбливала героиню романа своей давней юности, погубившую ее любимого героя Льва Мышкина).

— Что же пугает вас, позвольте узнать? — спросил герой другого романа.

— Моя полнейшая бессмысленность. Вот вы хоть раз в жизни задумывались, зачем вы живете? — с вызовом вопросила она.

— Вы думаете об этом?

— А вас, по всей видимости, удивляет, что я способна думать? — припечатала его «Настасья Филипповна». — Или, по-вашему, моя жизнь имеет смысл только оттого, что я красива? Вы ведь это сказать вначале хотели? Думаете, я не догадалась? Все мужчины так помышляют, потому что для вас красивая женщина — вещь. Предмет декораторского искусства. А знаете ли вы, что при этом думает женщина?

— Не имею чести знать, — сказал припечатанный Митя.

— Взгляните-ка на того господина, — показала Катя на Красавицкого, — рядом с моей кузиной. — (Согласно прописанной пьесе, Мирослав «с аппетитом» ел загодя заказанную им и давно остывшую куриную ногу.) — Однажды моя младшая кузина Машеточка сказала трогательным таким голоском: «А тебе не жалко кушать бедную курочку? Ее же убили для того, чтобы мы ее съели». И знаете, Дмитрий Георгиевич, я всю свою жизнь в тот миг поняла. И подумала: «А кто я такая, чтобы жалеть ее? Скорее уж у меня есть весомые причины завидовать ей!» Ведь ее смерть не бессмысленна. Умирая, чтобы накормить нас собой, курица продлевает нашу жизнь. Можно сказать, в своем роде эта безмозглая птица повторяет подвиг Христа.

Митя выпучил глаза.

— Точно так же, — не дала ему «Филипповна» времени заподозрить ее в безумии, — как мы едим эту курицу, верующие по сей день питаются Христовой плотью и кровью. И те, кто осмеливается жалеть Христа по сей день, — убогие, неспособные осознать своего ничтожества люди. Иначе, вспоминая о муках Христа на кресте, они бы оплакивали не его, а себя. Потому что Иисус, вне зависимости от того, был он или нет, — был найсчастливейший человек на земле. Он — единственный знал, зачем он был послан сюда, ради чего жил, за что умер. В то время как нам приходится тратить всю жизнь на поиски смысла жизни. И зачастую — безрезультатно: мучиться, страдать и умирать, все равно умирать, но бессмысленно, зря! Во всяком случае, я могу сказать совершенно точно: не только в сравнении с Христом, даже в сравнении с вон той поедаемой курицей моя жизнь абсолютно никчемна.

— Вы так подумали? — открыл Митя рот, взирая на адскую смесь тайны «Незнакомки», фатальности «Филипповны» и мучительности ума самого Федора Михайловича.

«Я придумала.

Маша записала и развила.

Я заучила, — подумала Катерина Михайловна.

— Куда твоим котлетам!»

— И вот что я вам скажу, — закруглила разговор Катерина. — Я хочу быть хотя бы курицей. Хотя бы курицей, чья смерть послужит продлению жизни немногих.

— Смерть?

Катерина принялась разглядывать своего собеседника долгим, самоироничным взглядом.

— Так хочется вам сказать. А ведь я вас совершенно не знаю. Оттого, верно, и хочется сказать, что не знаю. Или чтобы лазейку себе оставить. Вдруг кто-то меня остановит? И я не сделаю это, не потому, что боюсь, а потому, что возможности такой просто не будет. Только сами мысли мои — уже трусость. Вы ведь кем угодно оказаться-то можете. Даже осведомителем у охранки.

Митя дернулся.

— Ах, значит, угадала, — с чисто мазохистским сладострастием протянула «Настасья». — Ну что ж, бегите. Доносите на меня, берите свои тридцать сребреников, вам же там щедро платят. Встретимся в Купеческом. Посмотрим, удастся ли вам меня остановить!

Не прощаясь, «Незнакомка» вскочила из-за стола и направилась к выходу.

— Постойте! — Богров бросился следом.

Но Катерина Михайловна не собиралась останавливаться — она уверенно шла по Фундуклеевской вниз, в сторону Крещатика.

— Это не так! — семенил Митя рядом. — Неверно, то, что вы подумали. Вы не представляете… Я вам все, все сейчас расскажу. Даже если вы… И будь что будет! Но этого быть не может. Я ж случайно, совершенно случайно в кофейню пришел, как будто Бог меня вел, хоть я в него и не верю. Послушайте!

— Я больше не желаю вас слушать! — горделиво изрекла «Незнакомка». Со времен ее первого визита в прекрасное Прошлое Крещатик успели перемостить шесть раз, и теперь Катерина бодро вышагивала по удобным и ладным гранитным кубикам.

— Выслушайте меня, умоляю!

Остановив Катю, спешащую, напротив спасенной Машей старокиевской почты, Богров в отчаянии заглянул горделивой даме в глаза.

— Пожертвуйте мне одну минуту. Прошу вас, сюда, во двор, тут нас не услышат… Вы должны знать. Я иду в Купеческий сад, чтобы убить Столыпина, — открыл он ей страшную правду. Которую Катя знала и так.

«Первой встречной… Неудивительно, что тебя повесили», — поморщилась она про себя.

— Вы желаете убить Председателя Совета Министров Столыпина? — сверкнула глазами «Настасья Филипповна». — Какой вы невежда!

— А вы разве…

— Нет! — срезала его красавица. — Конечно же, нет. Я намереваюсь убить царя. Николая II. Вы, видно, ничего и не знаете! А я прекраснейшим образом осведомлена. Некоторое время назад Столыпин подал Николаю особый журнал совета министров о пересмотре постановлений, ограничивающих права евреев. Мне это из достоверных источников известно!

— Это невозможно, — обмяк убийца Столыпина.

— Мне даже списали копию, — чванливо заверила его убийца царя. — Но Николай отказался брать решение на себя. А без высочайшего волеизъявления Дума никак не найдет времени обсудить сей неугодный всем законопроект. Петр Аркадьевич ничего не может поделать. Царь — тряпка! Но я знаю, как решить этот вопрос. Законопроект будет принят!

— Вы ради евреев?.. — обмер Митя.

— Хотя бы ради немногих… Только бы не просыпаться каждый день и не думать, зачем, зачем я живу? Но тише, — приложила Катерина палец к губам. — Если кто-то узнает, что я застрелила царя ради спасенья несчастного народа, несчастный народ первым пострадает за это. Начнутся погромы. Не смейте никому говорить! Более того, на суде я скажу, что убила Николая II, прознав о его преступном прекраснодушии. Скажу, что пришла в негодование от мысли, что наш российский государь намерен подарить гражданское равноправие мерзким жидам. Пусть, пусть Николай станет мучеником! Но тогда уж никто не осмелится не исполнить его последнюю, предсмертную волю, и закон будет принят. Каково?