Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Я спешно отринула это видение, эти чувства, едва они успели прийти мне на ум. Но то был ещё один упреждающий знак.

— Маальстрем, породивший нас, не был тороплив, — сказал Ньяхдох. Если он и засёк моё внезапное смущение, то вида не подал. — Я был первым, за мной — Итемпас. Несчётную вечность мы — Он и Я — были одни во всей вселенной; вначале — враги, потом — возлюбленные. Ему нравилось это.

Я старалась не думать о священниках и их летописях. Не сомневаться, а не лжёт ли Ньяхдох, — столь правдиво звучали его слова, отзываясь во мне на почти инстинктивном уровне. Трое сами по себе были неизмеримо больше, чем просто братья и сестра, — силы природы, противоборствующие, но неразрывно связанные. Мне — единственному дитя, смертному по сути, — не знавшей любви, не имевшей никогда возлюбленного, не понять уз, связывающих их. Но придётся хотя бы попробовывать. Ибо иного выбора нет тоже.

— Когда явилась Энэфа… Владыка Итемпас счёл её… нарушительницей?

— Да. Хотя мы и прежде чувствовали нашу неполноту. Мы созданы были быть Треми, не парой. Итемпаса возмущало и это.

Ньяхдох искоса глянул на меня. На мгновение я затаила дыхание: в тенях, отбрасываемых мною, его лицо неуловимо изменилось, — совершенство черт… поражало. Ослепляло. Никогда прежде не видела я ничего столь прекрасного.

Теперь ясно, отчего Итемпас убил Энэфу. За одно лишь право заполучить эту красоту.

— Вас не забавляет услышанное? Что мы можем быть столь же эгоистичны и горделивы, как простое человечество? — Голос Ньяхдоха охрип, словно грозясь сорваться. Эта перемена почти не затронула меня. Я так и не могла отвести от него глаз. — Знаю, мы сотворили вас по образу и подобию нашему. И мы виной всем людским порокам и изъянам.

— Нет, — сказала я наконец. — Ч-что меня на самом деле удивляет… так это ложь за ложью, которую мне упорно вешают на уши.

— Я ожидал от Дарре большего. Они бы могли и лучше озаботиться охранить истину. — Он наклонился ближе. С медленной, вкрадчивой грацией. Что-то хищное мелькнуло в его глазах — из меня, зачарованной, вышла лёгкая добыча. — Не все народы, в конце концов, поклоняются Итемпасу по доброй воле. Эн'ну могли бы и знать, на худой конец, старые обычаи.

Я думала также. Голова закружилась, стоило мне сжать серебряную подвеску. Знаю, когда-то и мой народ был еретиками. Оттого амн и прозывают нас (и нам подобных) — тёмными : мы приняли учение Пресветлого лишь в испуге за наши жизни, когда Арамери пригрозили Дарре уничтожением.

Но что подразумевает Ньяхдох? Что кто-то из моего народа с самого начала знал истинную причину Битвы Богов — и скрывал от меня ? Нет. Я не могла… не хотела верить… в это… Предательство.

Обо мне всегда шептали разное. Сомневались. Тревожились. Амнийские волосы. Амнийские глаза. Амнийская масть. Амнийская мать. Не Арамери ли воспитала она? Я сражалась. Долго и трудно; лишь бы завоёвывать уважение моего народа. Думала , что смогла завоевать.

— Нет… — прошептала едва слышно. — Бабушка сказала бы мне…

И в правду сказала бы?

— Так много тайн окружают вас. — Шёпот раздался у самого уха. — Так много лжи тенетами сплетается вкруг. Следует ли мне разорвать их для вас? — Ладонь легла на бедро. У меня не было сил отшатнуться. Щека коснулась моей, горячее дыхание рядом заставило нервно облизнуть губы. — Вы хотите меня.

Я бы задрожала, но дрожь и так уже охватывала трепещущее тело с головы до ног.

— Н-нет.

— Так много лжи. — На последнем слове чужой язык ласкающе скользнул по моим пересохшим губам. Я дрожала всем телом, ровно вытянутая и готовая вот-вот оборваться струна; беспомощный всхлип — вот что мне оставалось. Я снова видела себя на зелёной траве, подчинившуюся, придавленную сильным мужским телом. И на кровати — той самой, где сейчас сидела. Сломленную, он брал и брал меня раз за разом — в матушкиной постели. Жестоко. Безжалостно. Силой. И я не владела им и не властвовала его. Как… как я вообще осмелилась даже представить, что у меня хватит на то сил? Он пользовал мою беззащитную плоть, а я рыдала от страха и желания. Я была его, и он пожирал меня. Куда делось моё благоразумие? Пало, разодранным в сочащиеся ужасом ошмётки, — и Владыка наслаждался, поглощая их один за другим. Один за другим.

А вместе с тем — накрыло ясное озарение — паду, уничтоженная, раздавленная, и я сама. И более того — буду наслаждаться каждой секундой своего падения.

— О, боги… — Вся ирония клятвы улетучилась от меня. Потянувшись, я утопила руки в тёмном ореоле, обволакивающем падшего. Прохладный ночной воздух овевал разгорячённую кожу; я ожидала, что пальцы просто пройдут сквозь пустоту, ничего не ощутив. Но неожиданно натолкнулась на твёрдую плоть, тёплое человеческое тело, ткань одежды. За последнюю, как слабый отголосок реальности — опасной реальности, — я и уцепилась со всей остававшейся у меня силой. Так трудно было сдержаться и не прильнуть к нему. — Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, о боги, не надо… не надо… пожалуйста…

Он по-прежнему маячил передо мной. Дыхание щекотало кожу. Он улыбался.

— Разве это приказ?

Я задрожала ещё сильней: от страха, желания — и борьбы с ними.

Последнее, наконец, принесло плоды, — мне удалось отвернуться. Прохладное дыхание прошлось вдоль горла; я ослабла, тело жаждало всех, даже самых интимных ласок. Никогда ещё в своей жизни я не хотела — так не хотела — стоящего предо мной мужчины, как сейчас. И никогда ещё так не страшилась.

— Пожалуйста… — взмолилась я снова.

Он едва-едва коснулся в поцелуе жилки под горлом. Как ни старалась я не сдержать стона, то было превыше. Тело жаждало его поцелуев. Бредило им.

Вздохнув, он неожиданно отстранился, встал и отошёл к окну. Ещё минуту нити его силы обвивали меня; я почти забылась в этой непроглядной тьме. Но потом — нехотя, с ленцой — дали мне волю, вернувшись к хозяину (аура того вернулась в привычное беспокойное колебание).

Рухнув на колени, я сжала себя за плечи. Единственное, чего я жаждала, — остановить наконец эту проклятую дрожь.

— Твоя мать была истинной Арамери. — Спокойный голос прервал мои усилия.

Подобно внезапной пощёчине, признание потрясло меня настолько, что я пришла наконец в себя. Желания тела боле не властвовали надо мной.

— Она являлась всем, чего только хотел Декарта, и даже больше, — продолжил Владыка. — Пусть цели их и рознились, но в остальном, Киннет, как никто другой, была под стать своему отцу. Он любит её до сих пор.

Я сглотнула и поднялась, пошатываясь. Ноги держали плохо, но я заставила себя выпрямиться — толчком, через силу. На одних бессознательных интинктах — и чувстве воли.