Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

— Мы же стукнули по рукам, ты согласилась нам помочь, что ещё? Став нашим союзником, а не покорным орудием. Кирью несправедлива; мы не вправе таиться от тебя.

Я кивнула.

— Спасибо и на том.

— Благодари меня за то, что я и словом не обмолвился Кирью. Или Ньяхдоху с Закхарн, раз уж ты решилась идти. — Помолчав недолго, он вдруг расцвёл неожиданно весёлой улыбкой; в глазах у него запрыгали чёртики, будто бы он только что настроился на очередное развлечение. — Хотя, похоже на то, что у вас с Ньяхдохом имеются общие секреты.

Мои щёки вспыхнули алым.

— То было моё и только моё решение, — выпалила поспешно, припёртая к стенке и вынужданная отвечать. Как глупо. — Я застала его врасплох и…

— Йин, прошу тебя… Ты же не хочешь сказать, что вовсе не пробовала, а наоборот, решила воспользоваться подвернувшимся шансом или что-то вроде того, нет?

Как бы мне ни хотелось выразиться именно в этом духе, я промолчала.

Сиех покачал головой и вздохнул. Меня до глубины души поразила проявившаяся на его губах до странности печальная улыбка.

— Я просто рад, Йин… рад сильнее, чем ты можешь себе представить. Он был так одинок со времени той, канувшей в летах, войны.

— Одинок? разве? А как же ты? У него всегда был ты.

— Да, конечно, мы служили ему некой… утехой, успокоением и поневоле сдерживали, не дозволяя с головой окунуться в собственное… не потерять окончательно рассудок. Мы могли даже быть его любовниками, хотя опыт этот для нас… ну ладно, был бы столь странен, требуя определённых… усилий , как и для вас, смертных.

Я вновь смущённо покраснела. Было что-то… тревожное, при одной только мысли, образе Ньяхдоха, возлежащего со своими детьми. Хотя, если уж на то пошло, и Трое были сиблингами, собратьями и сосёстрами. Кто сказал, что боги живут сообразно нашим законам?

Как будто прочтя мои мысли, Сиех кивнул.

— Если в чём он и нуждался, то не в жалких подношениях собственных детей, но в подлинной ровне.

— Я не равна ни одному из Триады, неважно, чья душа заточена в моём теле.

Он продолжил уже торжественным, чуть ли не формальным тоном.

— Любви по силам сровнять горы меж смертными и богами, сравнять и вознести их, как бы ни сильно было различье, Йин. Этому мы уже научились, научились уважать и почитать это чувство.

Я только замотала головой. Я уяснила другое, с самой той секунды, когда на меня накатил безумный порыв придаться близости с падшим божеством.

— Он не любит меня.

Сиех выразительно закатил глаза.

— Я люблю тебя, Йин, но порой эта твоя упёртая смертность со всеми вытекающими просто бесит.

Ошеломлённая, захваченная врасплох этим откровением, я затихла. Видя моё недоумение, Сиех, пожав плечами, вызвал из небытия одну из своих свободно фланирующих сфер, суетливо заелозившую в его руках взад-вперёд. Ту самую, сине-зелёную, немилосердно расшевелившую едва не подзабытые воспоминания.

— Ну и, что ты думаешь затевать насчёт Релада?

— Что… ах, да. — Адское мельтешение, дурман, совсем вскруживший голову; это неизменное балансирование, непрерывная тяга то туда, то сюда: от приземлённого, мирского, — к божественному, вышнему. — Я встречусь с ним, да.

— Йин…

— Он не убьёт меня. — Перед глазами как живое встало лицо Релада двудневной давности (вернее — двуночной), в проёме моего дверного косяка. Он явился предупредить меня о пытках, коим как раз подвергали Сиеха, на что не осмелился даже Т'иврел. Разумеется, он не мог ни понимать, что если Скаймина принудит меня выдать все свои секреты, то победа в этом дурацком то ли состязании, то ли сражении уже у неё в кармане. Так что привело его ко мне тогда?

Да, у меня была кой-какая личная теория на сей счёт, краеугольным камнем коей была наша недолгая встреча в солариуме. Я верила, я знала, я была почти уверена, что где-то глубоко-глубоко, в самом уголке души, Релад был куда меньше Арамери, чем тот же полукровка Т'иврел, — даже меньше, чем я. Где-то среди всей этой горечи, ожесточения и ненависти к самому себе, надёжно сокрытыми за защитной броней, ощетинившейся парой тысяч кольчатых лезвий, у Релада Арамери таилось доброе, мягкое сердце.

И, по правде говоря, будь я недалека от истины, абсолютно непригодное приобретение, неприличествующее наследнику рода Арамери. Более того — рискованное. Но лишь поэтому я и желала дать шанс и довериться ему.

— Я по-прежнему могу изменить выбор и остановиться на нём, — сказала Сиеху, — и он знает это. Разумеется, то был бы совершенно бессмысленный жест, ибо гарантирово ввергал мой народ в пучину страданий. Но сама-то возможность никуда не делась, верно? Я его последняя надежда.

— Не чересчур ли ты уверена, а? — засомневался Сиех.

Внезапно меня обуяло стойкое желание взъерошить сиеховы лохмы. Может, ему даже понравится, учитывая кто он есть, но, боюсь, что сама мысль, повергшая на этот странный порыв, увы, не придётся ему по вкусу: Сиех и вправду был сущее дитя. Как по виду, так и в принципе… это было его природой, натурой, сущностью, — неизменной, базовой сутью. Он не понимал (и не мог понять) смертных. Ему, прожившему среди нас долгие-долгие годы, столетия, тысячелетия, никогда не грозило стать одним из нас. Ему не была знакома сила надежды.

— Я более чем уверена, — сказала я. — Но моя признательность не знала б границ, отправься и ты со мной к Реладу.

Он удивлённо заморгал ресницами, но тут же подхватил меня под руку.

— Да не вопрос. Но зачем?

— Обеспечить моральную поддержку, зачем же ещё. И на тот случай, если я чудовищно, чудовищно ошиблась.

Широко ухмыльнувшись, Сиех отверз другую стену, коей мы и переместились куда следует.

Апартаменты Релада были не меньше Скаймининых (и те и другие поболе моих раза в три). Увидь я эти масштабы первым же днём в Небесах, и вопрос о том, в коем разе я являюсь подлинным претендентом на владычество Декарта был бы закрыт, полностью и окончательно.

Как бы то ни было, однакож очертания их были в корне отличны от комнат кузины: громадная, открытая со всех сторон зала, с невысоким рядом ступеней на задах, ведущих на чердак. На первом этаже глаз сразу же властно притягивало своеобразное квадратное углубление, вдавленное в пол, — выложенная разноцветными керамическими изразцами карта мира, сработанная с превосходной точностью. Помимо этого обстановка поражала строгостью, даже суровостью: практически никакой мебели, встроенный в боковую панель бар, тяжело нагруженный бутылями алкоголя, и наконец небольшая книжная полка. И, разумеется, сам Релад — в центре мозаичной карты: холодный, чопорный, церемонный — и непривычно трезвый (впрочем, последнее, похоже, и самому ему доставляло немалое неудобство).