Елизавета Абаринова-Кожухова - Холм демонов

И когда им стало казаться, что пути не будет конца, после очередного поворота коридор привел их в просторную залу, точно такую же, как та, откуда они начали свой путь. Здесь были такие же, как и там, каменные факела, только на постаменте стоял не гроб, а саркофаг. Стрелка компаса недвусмысленно указывала прямо на него. Василий приблизился к саркофагу, обошел вокруг, постучал по гулкому мрамору, попытался поднять крышку, но даже с помощью скоморохов это не удалось. Дубов устало прислонился к одному из факелов, и тот под его весом вдруг начал съезжать куда-то в сторону. Крышка саркофага со зловещим шорохом поднялась, и взору Василия открылось его содержимое — монеты: золотые и серебряные, аглицкие и гишпанские, совсем новые и уже изрядно потертые… Небрежно перебирая монеты и нередко узнавая среди них свои «лягушачьи», Дубов обнаружил в головах саркофага пергаментный свиток.

— Посвети мне сюда, — попросил Василий Антипа и принялся вслух читать. А скоморохи заглядывали внутрь саркофага и буквально пожирали взглядом невиданные сокровища.

То, что читал Василий, по своему содержанию мало напоминало трагедию «Завоевание Мангазеи» и другие произведения мировой классики — скорее, это был бухгалтерский учет прихода-расхода денег в могильном тайнике. Дубов перевернул свиток на другую сторону и медленно, с трудом разбирая непривычную для себя письменность, прочел:

— «Манфреду Петровичу за боярина Лужка — двенадцать золотых. Ему же за Геннадия Андреича — десять золотых и три серебряных. Анисиму и Вячеславу за Манфреда — двадцать золотых. Прости, Петрович, но ты слишком много знал»…

— Что за бред! — удивился Антип.

— Жаль, нет бумаги все это переписать, — с сожалением вздохнул Дубов. — Мне кажется, что этот бред содержит очень важные сведения…

— Читай дальше, Пахомыч, — оторвался от созерцания злата Мисаил, — я все запомню!

— Да? — недоверчиво глянул на него Василий. — Ну ладно. «Вячеславу и Анисиму за…». Черт, ничего не разобрать!

— Дай мне! — Мисаил чуть не силой выхватил у Василия свиток и стал читать про себя, неслышно шевеля губами. А Дубов с интересом разглядывал диковинные монеты с чеканными профилями неведомых ему европейских, азиатских и даже африканских правителей, стараясь не думать об обратном пути через мрачный лабиринт мертвого царства.

Утром Василий проснулся чуть позднее обычного — вообще-то он принадлежал к числу «жаворонков», но после столь бурных ночных приключений следовало хорошенько отоспаться.

К его немалому удивлению, скоморохи уже бодрствовали: Антип хлопотал по хозяйству, а Мисаил что-то быстро писал на клочке бумаги. «Ясно, сочиняет какую-нибудь новую скоморошью мистерию», подумал детектив — но ошибся. Мисаил отложил перо и протянул листок Дубову:

— Вот, Савватей Пахомыч, список с того свитка.

— О, спасибо, — обрадовался Василий, — я его сегодня же изучу. А что это вы вскочили ни свет ни заря?

— Мне, как заснул, тут же стали сниться всякие гробы, могилы да покойники, — признался Мисаил. — А когда мертвец вылез из гроба и схватил меня за горло, то я так завопил, что тут же проснулся.

— А мне приснилось, что меня живьем закопали в гробу, — добавил Антип. — Нет, лучше уж вовсе не спать!

— Да уж, путешествовать на сон грядущий по гробницам — не самое приятное занятие, — посочувствовал Дубов. — Но работа — лучшее лекарство от ночных ужасов.

— Что за работа? — заинтересовались скоморохи.

— Мы пойдем на кладбище…

— Опять?!! — чуть не хором взвыли Антип и Мисаил.

— Нет-нет, в гробницу на сей раз не полезем, — несколько успокоил их детектив. — Мы займемся наружным наблюдением.

— А это еще что за непотребство? — насупился Антип.

— Это значит, что нам с вами, не спускаясь в склеп, нужно будет выяснить, каким образом туда попадают только что сделанные монеты, — объяснил Василий. — Я достаточно ясно выражаюсь?

— Достаточно, — вздохнул Мисаил. — Ну что же, на кладбище, так на кладбище…

Войдя в царскую залу, Серапионыч увидел, что на сей раз Дормидонт Петрович просматривает какие-то бумаги. Некоторые он не глядя подписывал, а некоторые пробегал и откладывал в сторону.

— А, эскулап, — усмехнулся царь, подняв взор от бумаг, — проходи, проходи. Не стесняйся, усаживайся… Челобитных всяческих пруд пруди, — проворчал он, откладывая очередную бумажку, — ну прям как малые дети. Тятя, дай то, тятя, дай се. Самим надобно жить и своим умом. Верно я говорю, эскулап?

— Если ваши подданные своим умом жить научатся, то зачем им будет нужен царь? — протирая пенсне платочком, в свою очередь спросил Серапионыч.

— Э нет, братец, — тут же отвечал Дормидонт, — царь им всегда нужен будет. Для того, чтоб на него можно было все свалить. Я вот, мол, пьяница и лодырь, и царь наш батюшка такой же, как я, дурень, только он в царском тереме живет, а я в избе с худой крышей. Кто виноват? Конечно, царь!

— Но мне всегда казалось, Ваше Величество, — осторожно начал Серапионыч, — что правители для того и существуют, чтоб заботиться о своих подданных. Чтоб они не жили в избах с прохудившимися крышами.

Царь небрежным жестом смел все бумаги со стола и выставил на него графин и рюмки.

— Выпьем! — сказал он мрачно.

Выпили. Посидели, смакуя ласковое тепло, растекающееся по телу.

— Да брось ты, эскулап, — в конце концов нарушил молчание царь. — Ну не полезу же я крыши дырявые латать, право слово. Сам человек токмо свою жизнь строит. Если он человек, конечно, а не быдло какое-то. Наливай, эскулап, по второй.

Снова выпили. Посидели.

— Я ж раньше добрый был, — усмехнулся царь, — то бишь дурак. Помогал всем, как мог. От чистого сердца, вот те крест! — При этом царь быстро перекрестился. — Так однажды надо мной бояре так смеялись… И поделом мне, дурню. А вышло вот как. Шел один боярин по улице и видит — мужик сидит возле своей избы да семечки лузгает. А на избе-то половину дранки бурным ветром, незадолго до того случившимся, посорвало. Ну, боярин-то и спрашивает мужичка: «Ты чего это сидишь, семечки лузгаешь, а крышу-то не чинишь?» А мужичок ему эдак весело и отвечает: «А зачем, мил человек, мне самому надрываться? Я вот челобитную царю отписал. На бедственный ветер сослался и, думаю, царь-батюшка деньгами мне поможет. А я на те деньги плотника найму, пусть он на крышу и лезет». И боярин тот рассказал эту историю остальным, и смеялись они надо мной, почитай, три дня, пока и до моих ушей эта история не дошла. Давай-ка, эскулап, еще по одной выпьем. За глупость мою.

— Если доброта уже стала глупостью, то выпьем за нее, родимую.

— Постой-ка братец, — насупился царь, — и ты, никак, надо мной, понимаешь, смеешься?