Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

Восемь граней-ступеней вели к трону, и Безымянный шагнул вниз — на одну. Мари оставалась у подножия.

— Столько лет ты уходила от меня, а сейчас — вернулась, и даже не поклонилась? Впрочем, зачем мне твои поклоны теперь…

Еще один шаг вниз.

— Не кланяться пришла. Отдать тебе твое, вернуть себе — себя, — вскинула подбородок Мари, и взгляд ее, направленный в зрачки ненастоящих зеленых глаз, оказался слишком пристальным: собеседник опустил голову.

— Не спеши, — просительный тон был чужд голосу, привыкшему повелевать. — Отказаться успеешь. У тебя это получается отменно. Прошу тебя, выслушай.

«Не слушай!..» — донеслось издали. Но голос, вкрадчивый, мягкий, ласкал слух и проникал в самую душу.

— Не буду рассказывать о твоем детстве. О родителях, отказавшихся от лишнего — девятого — рта в семье. О приюте, откуда было три дороги — в прислугу, на плантации гвалиса или — будь ты хоть чуть смазливее — в Залы Дозволенных Удовольствий.

Еще шаг. Еще ближе — журчащий, чарующий голос, который так хочется слышать, хотя говорит он такое, о чем жутко даже вспоминать.

— Таких, как ты — десятки в одном Шессергарде. Думаешь, случайно именно ты была взята в Храм? Прошла через все годы учебы? Выжила на Испытании?

Голос Кай-Харуда наливался силой, и печаль, зазвеневшая в нем далее, казалась неожиданной:

— Я видел тебя давно — задолго до рождения. Я ждал тебя так долго… Раз в эпоху рождается человек, способный принять всю власть мира. Сорвать плод, за который веками дрались мнившие себя «сильными мира сего», не способные до него дотянуться. Тот, кто может объединить и повести за собой. Тот, за кого будут умирать, не жалея об этом, почитая служение большим счастьем, чем жизнь.

Ты была этим человеком, Мариэль. Ты могла стать владычицей мира — и шагнуть за его пределы, когда в мире станет тесно и скучно. Я вел бы тебя, наставлял и направлял твои шаги. Ты разделила бы мой престол и обладала бы всем — просто пожелав. А что принес тебе твой выбор? Страх, лишения, боль, жизнь бродяги… Да что там, бродяга твой — и тот от тебя отказался.

Последние слова оказались ошибкой. Тряхнув головой — отросшие черные волосы рассыпались по плечам, — Мари наградила собеседника такой силы взглядом, что у того поплыло, смещаясь, лицо. Но он справился и поспешил продолжить, пока наваждение голоса не рассеялось полностью:

— Слушай и решай. Посвяти свое дитя мне — и его ждет будущее лишь чуть менее великое, чем отвергнутое тобой. Твоя дочь будет владеть душами живущих в Альвероне. Да и тебе, несмотря на отступничество, достанется тень ее власти. Я не могу сейчас назвать тебя по Имени — оно стало другим и неведомо даже мне. Но если ты откроешь его мне, многое еще можно исправить…

Мари вдохнула, и губы ее приоткрылись. Пальцы ведуньи вцепились в кожу у основания шеи.

— Мне не нужна твоя власть. Я хочу жить своей жизнью — и буду!

Резкое движение руки — и знак падает на ступени трона.

Больно.

Мари знала, что боль будет, но что такая ….

С трудом удержала равновесие. Прижала рукой рану — кровь не текла, лишь проступила тонкой струйкой меж сжатых пальцев.

Не говоря больше ни слова, повернулась спиной и шагнула вниз — прочь от Владыки тьмы.

Она не видела, как приятное лицо — точнее, личина — ее недавнего собеседника исказилось и слетело в сторону, рассеявшись серой дымкой.

Как потекли, меняясь, очертания внезапно разросшегося тела, на глазах облекаясь тяжким живым мраком.

Как взлетела в повелевающем жесте рука, уже мало похожая на человечью.

Как вспух знак, впитав из окружавшей пустоты серую призрачную плоть, и, перекинувшись тварью, подобной то ли пауку, то ли спруту, скользнул по ступеням ей вслед.

Она успела почуять его за миг до удара — но ни остановить, ни увернуться уже не смогла. Суставчатые щупальца-сочленения оплели ее и застыли, приковав к камню.

Ян пел.

Чуть ли не впервые в жизни — вслух, мало того — во весь голос, рассекая застоявшуюся, безжизненную тишину.

Слова песни, слетая с уст, становились камнем — узким мостиком над бездной. Он шел — и каждый шаг приближал его к цели, преодолевая то, что так и не стало пространством и временем; а за спиной мост вновь рушился, рассыпаясь отголосками пения — там, где никто не пел прежде и где сами слова «там» и «прежде» не имеют смысла.

Он пел — и сквозь песню эту слышался не только его голос: рокот прибоя и шепот леса, трели птиц и шорохи ветра, деревенские колыбельные и гимны боевых отрядов Юга….

Он шел — и знал, что успеет.

— Зря говорят, что справедливость — дело Света, — ровным, бесстрастным был голос Кай-Харуда, но Внемирье всколыхнулось, слыша его, и скала с прикованной к ней Мари вздрогнула, чуть повернулась и всплыла, оказавшись вровень с бездонной чернотой, заменявшей темному гиганту лицо.

— Свету свойственна милость. Я же — справедлив.

Взгляд — ледяной, неотвратимый, мертвый — остановился на ней надолго.

— Ты красива, — обронил он наконец. И добавил: — Но красивой тебя сделал мой храм. И я возвращу тебе — твое, сполна… и еще добавлю от себя.

Черты лица и фигуры девушки исказились почти неуловимо — на ту самую малость, которая отделяет красоту от уродства. Пустота напротив нее соткалась в зеркальную поверхность, отразившую все до мелочей, — и, видя себя в ней, Мари едва сдержала крик.

Но все же — сдержала.

— Ты молода, — продолжил Кай-Харуд, помолчав еще вечность.

— Но эта молодость — лишь вопрос времени, над которым я здесь властен.

И пустота вокруг Мари стала временем, быстрым и жадным. Седина опалила волосы, кожа желтела и покрывалась морщинами, на руках синей сетью проступали вены, суставы вспухали налитыми болью узлами, и лишь жесткие узы знака не дали телу сгорбиться…

Но Мари молчала и теперь: ее глаза оставались теми же — ясными, яркими и полными решимости и желания жить. Взглянув в них, Безликий вынужден был признать:

— Ты сильна… Но если бы не я, у тебя не было бы и способности к Силе. Итак, я лишаю тебя ее.

Ничего не изменилось — почти. Только Мари почувствовала, что разорвать узы не сможет никогда и никак. И отчаяние холодным потоком хлынуло в сердце.

— Я не отниму у тебя последнее — жизнь. Даже если ты об этом попросишь. Более того — ты будешь здесь, пока не вырастет твоя дочь и пока я не исполню над ней все то, что сказал. И ты будешь видеть это, и не сможешь ни отвести глаза, ни закрыть их… И ты всегда будешь видеть себя. Такую, какой ты стала. И будешь ненавидеть свою дочь, ее юность, ее силу, ее саму.

И, став Владычицей, твоя дочь ступит на подножие этого трона, чтобы предстать передо мной — и, может быть, заметит тебя. А если нет — я укажу ей сам.