О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

А ныне Его Величество своим приказом обрек на смерть двенадцать молодых дворян, и в том числе — маркиза Короны, единственного мужчину в роде, единственного наследника… Прервется династия маркизов — стало быть, может прерваться и… Боги именно на это намекают, если только люди правильно истолковали знамения.

— Ну, хорошо. Но ведь не в одиночку же маркиз защищал наши южные границы? Какой бы там ни был клинок, пусть даже и дар бога Ларро, но его одного мало, чтобы посечь в салат все эти бесконечные орды? Там у него есть крепости, города, воины, полководцы, в конце концов… Вот и сейчас: в уделе его нет, а войска несут свою службу… В крайнем случае, я пришлю туда столько войск на подмогу, сколько понадобится… А? Святейший? Канцлер, ты что скажешь?

Канцлер угрюмо поклонился.

— Вашему Величеству виднее… — Но увидев, как между усами задергалась верхняя губа у повелителя, поспешил возразить почетче. — Они все там с детства воители и полководцы, эти маркизы. И самостоятельно закрывали все границы… До внутренних областей Империи через них ни разу враги не докатывались. Ни единого разу за последние два тысячелетия. А там не простые рубежи, там вечная война. Кто еще из наших властителей удельных на такое способен? При всем уважении к полководцам Вашего Величества, я таких не знаю. И верность.

— А…»Навеки верные». Знаю, но этим девизом — его предков мои предки пожаловали. Не стану спорить, заслуженно… Где отвар? Устал. Вы трое… святые отцы… Ступайте отдыхать, совещание закончено. А твое высочество, твое святейшество, твое высокопреосвященство и ты, канцлер, потерпите еще немножко. Сейчас я соберусь с мыслями и скажу свою окончательную волю…

Слуги принесли горячий отвар, поменяли масло в светильниках — Его Величество не жаловал свечи, принесли стопку свежих салфеток и тихо удалились. За окном тускло разгорался ленивый осенний рассвет, душно и липко было, как в мыльне, жрец и канцлер дышали тяжело, с хрипами, то и дело утирались салфетками, а Его Величеству хоть бы что, еще и горячее пойло пьет и нахваливает. Наследник престола и предполагаемый преемник его святейшества были намного моложе и выносливее, они терпели влажную духоту молча, без видимых усилий, гораздо острее их изводила необходимость молчать в присутствии старших.

— Значит, так… Ничего и никого я не боюсь, ни людей, ни богов, ни знамений. Но только смерть одну, ибо она положит конец моим тщаниям во славу династии и Империи, и я не узнаю, что и как будет с ними дальше. А был бы я простой смертный — и смерть бы презрел, ибо за нею — отдых, я же очень и очень устал, я ведь тоже человек. Но как государь — я обязан быть осторожным, а где надо — то и не бояться прослыть пугливым. Если есть даже малая вероятность опасности народу моему, державе моей — я обязан учитывать и просчитывать, не просчитываясь, ибо цена моим ошибкам непомерно велика бывает. Ибо сказано в книгах: боги легко простят ошибку человеку, но с государя за такую же — тяжело взыщут, вечности не хватит загладить… Я бы с удовольствием казнил всех остальных, кроме маркиза, это бы во многом рассеяло мое раздражение от их проделок… А маркиза бы отпустил к себе на рубежи. Но это выходит не по-дворянски. Слышал, сын мой? Не по-дворянски, в то время как государь — во всем первый среди дворян, и в чести, но также и в бесчестии, храни нас боги от последнего! Простить их вот так просто — не-ет. Ваше высочество, записывайте, потом передадите канцлеру. А вы, ваше высокопревосходительство, подготовите тайный указ. На долю вашего святейшества остается записать эту историю и после согласования со мною отправить в архивы, дворцовый и жреческий, размножив ее на двух одинаковых свитках. Три месяца посидят в подземелье, помаются неизвестностью, потом его высокопревосходительство сам решит — куда кого, в ссылку либо на передовую, в глушь куда-нибудь. А этого Лароги — домой, в Гнездо, пусть воюет, защищает, да о потомстве не забывает. Оболтус! Вот был бы сейчас женат и с ребенком — мы бы послезавтра и горя не знали! Чик да чик по всем шеям — и порядок, остальной молодежи в назидание! Но если уж прощать — так всех, включая мерзавца Когори Тумару… Кстати, еще раз уточняю: зачинщики оба мертвы?.. Хорошо. Я обязательно проверю, что у него за близорукость такая, у Когори у этого! Родственничек… И если выяснится, не дайте боги, что она распространяется только на своего Императора… Держать их так, чтобы даже богиня Умана не проникла к ним с утешительными вестями! В цепях, на хлебе и воде, дабы только не передохли с голоду. Никаких записочек, халатов, свиданий, выводов на прогулки, никакой мыльни, светильников, лакомств, свитков для чтения… Я — предупредил. Шкуры посдираю. А прослежу лично, я вам не стража, мне глаза не замазать.

Его Величество хищно и молодо улыбнулся, воздев к небу мизинец в знак того, что вопрос исчерпан. Канцлер заледенел и тут же внес поправки в свои мысленные расчеты: да, никаких тайных поблажек, все надо будет выполнить буквально, рисковать здесь нельзя, ибо Его Величеству, волею Богов и Судьбы ограниченному вдруг в своих правах, очень уж хочется кого-нибудь покарать, злобушку уласкать. Потом-то, задним числом, государь может и пожалеть о содранной канцлерской шкуре, и это, конечно, послужит утешением, если не канцлеру, то его потомкам, но все же… Хватит с хлопочущих родственников и того, что он им намекнет об отмене смертного приговора…

«О, судари и сударыни мои!.. Добиться этого было очень и очень непросто, государь ведь не на шутку осерчал…»

Потомки так и не дознались впоследствии, кто выдал всему свету великую тайну совещания в оранжерее. Иные грешили на самого Императора, что, мол, он и проболтался в постели государыне Императрице, у которой, как всем известно, не язык, а помело. Но в это очень мало кто верил, равно как и в болтливость другого участника — нынешнего государя, в ту пору наследного принца; остальные же мнения разделились примерно поровну: одни считали, что проболтался канцлер, другие, что его Святейшество, либо его преемник. Однако Зиэль уверил меня однажды за беседой, когда к слову пришлось, что знает истину, которая стара как мир и проста как времена года: некий невзрачный послушник, из младших жрецов-переписчиков, подавальщик перьев и чернил, улучил миг, когда его высокопреосвященство отлучился по нужде из хранилища, вынул из мусорного мешочка смятый свиток-черновик и заглянул в почти готовый документ… А потом, под огромным секретом, исповедался в грехе любопытства своему проверенному в дружбе собрату по служению… У того тоже была верная дружба и привычка исповедоваться надежным товарищам… Участники «оранжерейного» совещания, кроме, разумеется, Его Величества и его Высочества, в случае разоблачения их болтливости, рисковали головой и ни волоском меньше, поэтому надежно молчали, а молодые келейные и храмовые жрецы рисковали всего лишь попасть на плети и долгие пощения (так они думали, в простоте своего неведения), то и другое они отведывали регулярно и неизбежно, почти уже без страха, оттого и… в ухо через ухо, и дальше, дальше…