О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

Хвак все правильно приметил: стоило лишь ему с кустами поравняться, как вышли оттуда трое, вышли и дорогу Хваку заступили. Боги милосердные! Так он их всех знает: посередке рыжий Огонёк, ошую от него — Петля, одесную — этот… Хрустень. А у Петли-то — ох, как рожу разнесло: и синяя она, и красная, и с кровоподтеками. При этом все трое веселы, довольны чем-то…

— Ну, что корова деревенская, — встретились мы с тобой! Небось, не чаял и увидеть? Петля, поздоровайся с благодетелем!

Маленький Петля расхохотался зловеще, одним горлом, стараясь не шевелить разбитым ртом — все одно побежала с губ кровь мелкими капельками, а сам подступает к Хваку, — аж трясется весь от сладкой злобы — медленно приближается, и в руке у Петли небольшая секира, какие в городах носят: в настоящем бою такая почти бесполезна, однако на ночных улицах, противу случайных грабителей — очень даже хороша! И уж искромсать в куски безоружного увальня — вполне пригодна.

Петля надвигается на Хвака, но и двое сообщников его, Огонек с Хрустнем, не отстают: чуть раздвинулись по сторонам, чтобы друг друга случайно не зацепить, не ранить, и — к Хваку! Хрустень с кинжалом, а у Огонька одноручный меч, но он его рукоять в две ладони ухватил, чтобы, в ущерб увертливости, ударить сильнее. И действительно — сражаться-то не с кем, для того, чтобы сего жирнобокого юнца на ломти нарезать — ловкости особой не требуется!

И тут дошло до Хвака, что никакие они ему не друзья, что они все трое с самого начала были заодно, и что… Так вот они какие, морочники!.. Значит, правду в таверне про них угадали!.. На деревенских завалинках односельчане Хвака часто рассказывали былины и небылицы о городской да дорожной жизни, о том как демоны неосторожных путников подстерегают, о том как морочники облапошивают доверчивых… Теперь вот эти — убить его хотят… за то, что он ненароком помешал им обман творить… Но он же не знал… А знал бы — сразу побежал бы прочь во весь дух… благо, что теперь он при сапогах…

И страшно Хваку, что трое убивцев к нему с оружием подходят, и обидно, что душой и сердцем поддался на обман, а они — вон какие оказались… Как же теперь быть? Руками отталкивать — так руки посекут, а потом и его самого… Прощения попросить — но у Хвака даже и язык от волнения отнялся… и высох весь…

И через предсмертный страх такая внезапная чистота и ясность в голову Хвакову вошла, что все вокруг легко постижимым стало, любую мелочь он запросто различает: ранняя стрекозка над травой трепещет, у Огонька из под левого сапога белый камешек выпрыгнул и в лужицу булькнул, на небе мелкие тугие облачка бегут, а высоко над ними — иные, бледные, словно разлохмаченные, на месте стоят… А сердце стучит в грудь и почему-то в виски… Стрекозка вдруг метнулась к Хваку, чуть об пузо не ударилась и исчезла куда-то… И показалось Хваку, что глазки у той стрекозки знакомого ярко-синего цвета… Где же она?.. Хвак ерзнул глазами по животу и груди — нет стрекозки, только цепь на нем вместо кушака…

— А-а-а! Обманывать! Тигут, да!? А сам — морочник!? Морочник, да?

Хвак и сам не понял, как это ему так удалось — одним рывком цепной узел растребушить, чтобы цепь с себя снять и вместо оружия на руку приладить! Но все словно бы само собой вышло: как махнет Хвак цепью — так сразу Петля от него и отлетел на пять локтей, а только вместо лица у него каша кровавая, а сам Петля недвижим лежит.

Среди троих морочников кабацких умнее и опытнее всех был Огонек, их вожак: уж кто-кто а Огонек сразу понял, что после этакого удара Петли больше нет среди живых, помер Петля и помучаться не успел… Это с одного удара! — осторожнее бы надо… Огонек сразу же прыг на полшага назад, Хрустня с кинжалом вперед себя выпустив, а сам меч в левую руку перехватил: левая у него главная рука, с нею будет проще открытую шею подстеречь, а Хрустень пока этого верзилу на себя отвлечет — все одно его кинжалишка тут бесполезен… Верзила с Хрустнем расправится, а он, Огонек, с этим… как его… с Хваком!

Но не суждено было исполниться Огоньковым хитростям, ибо цепь намотана была в один виток на Хвакову ладонь, и свободная ее часть была в два локтя длиною… Да еще и у самого Хвак ручищи едва ли не до колен, а росту Хвак огромного… Свистнула цепь — и полбашки у Огонька словно и не было! Хоть и умен был Огонек — но и его долгожданная смерть добыла, хоть и глуп был Хрустень, соратник и подельник Огонька, но и до Хрустня дошло, что его очередь следующая!

— Выронил Хрустень кинжал, упал коленями в кровь, что из под мертвого Петли выбежать успела, и взмолился, вытянув в сторону Хвака пустые растопыренные ладони!

— Пощади, брат! Прости и пощади… повелитель!

И — диво: услышал его Хвак сквозь кровавую ярость в ушах, задержал руку — а ведь уже взмахнуть ею успел!

— Чего ты? А? Убить меня хотел?

— Нет!!! Нет, я никого в своей жизни не убивал! Это эти… обманом меня вовлекли! Я их отговаривал!

Смотрит Хвак на рыдающего Хрустня, видит, как тот трясется от смертного ужаса… и… ну, что теперь… Не будет же врать человек на пороге жизни! Они ведь и Хвака едва не прельстили обманными речами… И он, Хвак, тоже был готов с этими дружить… разума и опыта у них набираться… Вот и этот бедолага запутался…

— Ну… Ты это… Больше так не делай. А ты не врешь?

— Нет!!! Ни за что, никогда!.. Землю целовать буду… сапоги твои… Пощади!

Хвак отошел на шаг, убрал сапоги от морочника, а сам растерялся. Когда враг — это понятно. А когда вот эдак… Обобрать бы тех двоих… да перед этим стыдновато… Пусть уж…

— Ты… ну… Как тебя — Хрустень?

— Да, Хрустень меня зовут! — и снова ползет Хваковы сапоги целовать.

— Стой!

— Да, повелитель!

— Ты… вот что… похорони их, что ли… а я пошел. Понятно?

— Все сделаю! — Повалился Хрустень лбом в землю, весь без памяти счастлив, что опять жив остался! А лоб-то… ударился во что-то твердое и острое — об рукоять кинжала, который он давеча выронил… Видит Хрустень — не врет этот Хвак, уходит… А спина жирная, широченная… слепой не промахнется… И даже бежать за ним не понадобится, голову подставлять… Хрустень почему кинжалы вместо секир да мечей любил — потому что у Хрустеня способности были превеликие по этой части: фырк с двадцати локтей — а прохожий уже и лежит, не шевелится, подходи спокойно, снимай добычу. Но тут у Хрустня оплошность вышла: пока он кинжал в спину Хваку целил, тот цепь на бока устраивал — дабы подпоясаться ею, руки от ненужной ноши освободить. Вот кинжал провернулся в полете, да и с цепью встретился, в звенышко цепное клюнул, и Хвакова спина лишь слабый удар почуяла — вместо смерти. Обернулся Хвак на ушиб — а Хрустень уж улепетывает вскачь, да не по дороге бежит, а поперек, по ухабам, петляя… Вздохнул Хвак поглубже, не в силах понять этого Хрустеня… И опять гневом в груди полыхнуло, да чего уж тут… не гоняться же…