О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

— Слушай. Джога, ты, что ли, втихомолку колдуешь и аурой машешь? Ни тебе оборотней, ни леших, ни нафов, ни медведей! Вон как спокойно!

— Обижаешь, повелитель. Как я могу колдовать, когда мне прямым приказом от тебя запрещено сие невинное удовольствие? Просто… так выпало. Бывает дождь, а бывает вёдро. Тако же и здесь: нынче тихо, а завтра навалятся… Насчет завтра — это я к примеру сказал, не пророча, ибо вокруг нас на довольно далекое расстояние ничего угрожающего не чую. И ауру никуда не высовывал. Совершенно случайно получилось, что все вокруг тихо и безопасно.

— Эх, хорошо бы почаще так-то!

— Может, к ночи и набегут, повелитель, на запах человечины, костра и чахлых припасов твоих… Но как прибегут, так и отбегут. Со мною рядом, повелитель, можешь спокойно спать хоть посреди Плоских Пригорий. Не то что демоны, но даже стаи наглых охи-охи помчатся прочь с поджатыми хвостами, стоит лишь мне показать себя и прицыкнуть на них погромче.

— Да уж… У меня до сих пор сосульки на душе не растаяли — как вспомню, Джога, драку-то с тобой и ярость твою… На ночь лучше не вспоминать, а то не засну!

— Это ты не заснешь, повелитель??? У-ха-ха-ха! Ты еще как заснешь, хоть на голову тебя ставь, тебе только прилечь. А лучше давай расширим костерок, а, повелитель? Сделаем горку из углей, потом ты позволишь мне… ну… буквально один миг — и я выну из земли змею, она в пяти локтях от нас, под землею…

— Змея под землею? Так глубоко? Что за змея такая, таких змей не бывает!

— Ну… не совсем змея, повелитель, а червь буровичный… Зато свежий, и мясо у него почти ящерное.

— Не, не надобно такого. Буровичный — он падаль жрет. Ишь ты — змея! Хитрец нашелся, я всю жизнь в лесу да на пашне, змей всяких повидал… Погоди! Так ты что теперь, обманывать меня взялся?

— Нет, повелитель! Нет! Ты же знаешь — не могу, даже если бы и хотел! Просто, надеялся, что сумею повернуть твои мысли в сторону здравого понимания.

— Когда ты хитришь, Джога, у тебя слова… ну… словно блестеть начинают — и сразу все видно. Не делай так, понял?

— Я постараюсь, повелитель. Но я действительно не способен причинить тебе вред, ни действием, ни словом, ни умыслом. А тут — накормить тебя хотел повкуснее, без злого намерения.

— Угу, червем-мертвоедом. И не меня, а себя! Нет уж, хлебушком и ящерицами обойдемся.

Так и стемнело за разговорами. Все-таки отдельные хвоинки протрусились каким-то образом сквозь папоротник и одежду, колко с ними спать: так ляжешь — в спину, а так — в ноги. Уж Хвак ворочался, ворочался, да все никак было не заснуть. Проклятые иголки! А пуще того Хваку мешал заснуть образ вечерней горы, Шапки Бога. Все было именно так, как предсказал Джога: белые снега на склонах горы стали розовыми, потом побледнее… лиловыми, наверное… потом серыми, потом вообще растворились во всеобщей тьме. Но и звезды хороши! Кажется, что крупные, рядом висят, а не дотянешься! Что снизу на них смотреть, что с самой вершины холма — точно такие же, ближе не становятся.

— Джога, а ты бы мог какую-нибудь звезду поближе ко мне подтянуть? Ну, если бы я разрешил?

— Нет, повелитель.

— Как это — нет? Если бы я повелел!?

— Нет, повелитель, увы. Более того тебе скажу: я не вижу и не чую своею сутью — суть того, что ты именуешь звездою. Демонам не дано. Я знаю, что по ночам звезды висят на небе, что их много, что они образуют созвездия, но… Я их не чую! Всей великой мощью своей — я Джога, демон огня и пустоты — обнаружить не могу. Подозреваю, что их вообще нет на белом свете, а вместо них присутствует некое могучее, всем демонам и мне лично неизвестное колдовство. Из смертных, насколько я понимаю, только люди их замечают, а демоны, нежить и нечисть — нет. Даже я не в силах.

— О, как! А боги?

— Боги всесильны и всевластны… Не смею за них утверждать, но… подозреваю, что да, видят и знают. Однако же, они очень не любят говорить о звездах.

— Дак откуда тогда знаешь, что не любят?

— При мне ни разу не упоминали, а у меня память долгая. Но зато не раз наблюдал, как боги бросают лед и камни в небо. Точнее, не сами швырки, а то, как они, камни, возвращаются после швырков и аж горят. Вот такой бы я мог поймать и принести, а звезду — нет, не замечаю, не ощущаю. Но лучше ты меня не проси насчет этих камней, я боюсь навлекать на себя… на нас с тобой божественные гнев и внимание.

— Надо же. А я — так вижу! Вон те надо мною крутятся исподтишка, будто бы я не заметил, как они сдвинулись, а вон та, красноватая, и меж них шевелится, отдельно от стада.

— Не знаю, о чем ты говоришь, повелитель, прости.

— Может, просто они далеко для тебя?

— Хы-хы, повелитель! Для меня далеко — а для простец… а для человека близко! Ну, Хвак, ну, насмешил ты меня! Уж наверное они не дальше солнца и луны расположены? Если бы они, конечно, были на самом деле.

— Хр-р… пх…

— Что, повелитель?.. Спи, спи.

Джога, не ведающий усталости и сна, глубоко спрятанной сущностью своей обследовал окрестности. Не сожрать и не убить — так хотя бы выскочить внезапно, обозначить себя и до полусмерти напугать какую-нибудь тварь, благо их полно крутится в ночной тайге… Но нет, бесполезно, как вымерли все, ибо уже напуганы. Вот если бы повелитель не заставлял Джогу по пустякам высовываться и учить заклинаниям на ночь глядя, вот тогда…

Ночь — это время охоты; ночная тайга пусть и не Плоские Пригорья, но — тоже место не слишком нежное, и любой хищник, любая нечисть, любой охотник способен сам стать добычей в такую опасную пору, на любые грозные клыки, когти и волшбу способны другие найтись, посильнее, поэтому все соблюдают хищную осторожность: другого грызи, себя береги! К примеру: на плешивом холме приманка лежит, обильно истекающая духом человеческим, но в эту ночь там свила себе гнездо немыслимая жуть, невесть откуда взявшаяся… Кто подревнее и посильнее из нечисти — даже имя знают ужасу сему: демон Джога, притаившийся под приманкой! Пока Джога смирно сидит, а ну как ринется окрестности щупать, в поисках пищи и веселья? Лучше переждать и убраться подобру-поздорову, в других местах поохотиться.

Угли от костров, предусмотрительно разделенные на две длинные кучки, чтобы не с одного, а с двух боков согревать спящего человека, все еще хранили в себе тепло, все еще были способны, уцепившись за сухой стебелек, за листик, за веточку, исторгнуть из себя обжигающее пламя, но уже изрядно потускнели, потеряли силу и свечение, перестали быть костром. Небосвод же, напротив, набирал яркость, он как бы накренился на сторону, окунаясь чернотою в западный окоем, а с востока приоткрывая свет пока еще невидимого солнца. Наверное, и человек почувствовал эту смесь холода и рассвета, он перестал храпеть, заворочался, заурчал, словно бы рассерженный пережитым сном…