О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

— А нечего было нападать! Я вам чего-нибудь сделал? Я наоборот помог! А он — вон он — булыгами кидаться! Да не бойся, убивать не стану. Целехонек твой… этот… мужик.

И действительно — оборотень сдавленно зарычал, очухиваясь, маленькие красные глазки его вновь обрели способность видеть окружающее. Мысли медленно ворочались в гудящей от боли башке, но… Он видит и дышит, голова его — в нежных объятиях Мыги, во рту что-то шевелится — ага, это ее заботливые пальчики обломки клыков из десен выковыривают, тургун мертв, человек в сторонке ухмыляется, убивать не спешит… Чудо.

— Скажи спасибо своей этой… будущей мамашке… А то как бы шваркнул сейчас тебе между ушей вот этим булыжником!

— Так и шваркни, шваркни его, повелитель! Пусть скачет на встречу с богами верхом на тургуне! Кого ты жалеешь? Себя бы пожалел, что без ужина вот-вот останемся!

— Цыц, Джога. Эй, как тебя звать? Отвечай, зараза, не то…

— Мыга.

— А твоего?

— Угун.

— Понятно. Надо же — почти как тургун. А меня — Хвак, Хваком зовут. Я это… пошел… И больше на меня хвост не задирать, не то обоих порублю! Смотрите, Угун, Мыга, нетопыри слетаются. Справитесь сами?

Тролли дружно кивнули — еще бы им каких-то жалких нетопырей бояться! Противник тургун — это смерть, со смертью не поспоришь, а нетопыри… Да и слетелись они явно не для того, чтобы воевать с живыми, но к тургуньей туше, ибо самая надежная добыча — это спокойная падаль. А зубы — сего добра во рту у троллей всегда хватает, к полнолунью новые вырастут, лучше прежних.

Хвак в два замаха срубил на лету пару обнаглевших нетопырей и поспешил прочь: действительно, днем, не во сне, бояться их вроде как и нечего, но надоедливые твари, хуже комаров!

Следовало поспешить, Джога прав, ящерицы вот-вот уползут со склона остывающего холма — и тогда завывай на луну по-горульи: на Плоских Пригорьях человеку мало что в пищу годится, разве что корешки да травы… Нет, конечно Хвак никогда не был против диких злаков и кореньев, он грыз их сырьем, готовил отвары, добавлял в похлебку, но… Травы с корешками — это баловство, развлечение, а настоящая насыщающая пища — мясо и только мясо! Лучше всего — так называемое «молочное» мясо, то есть не от рыб и ящеров, а тех зверей, что потомство свое молоком вскармливают… Эх…

— Повелитель, а они за тобой бегут. Ведь я предупреждал… Если ты такой умный — то почему никогда меня не слушаешь?

Хвак развернулся и выхватил секиру. Все-таки, нечестно, что он с ними вон как, а они — вон как! Сами теперь будут виноваты…

Чета оборотней-троллей с шумом и треском выломилась из кустарника, напересёк дороги, но вместо того, чтобы сходу нападать на Хвака, тролли остановились поодаль.

— Ну? Чего надо?

— О! Возьми… человек Хвак… Самая вкуснота!

Угун выступил вперед, ухмыляясь окровавленным ртом: на вытянутых руках его, в обхват, дрожало что-то тяжелое, студенистое, смердящее, черно-зеленое, мясное, истекающее зеленоватой же слизью… Простецкое, но прочное троллье сохранное заклятье свежести со всех сторон окутывало это… эту…

— А, так это печень, небось! Печень, да?

— Да, человек Хвак. Печень. Ешь, вкусно, твоя доля. Ты — хороший, ты спас.

Оборотни на ходу приспосабливались к человеческой речи, которая с каждым новым словом звучала все увереннее из пасти тролля Угуна, и даже внешне оба тролля миг от мига все более напоминали человеческую пару… Вот они уже почти совсем как люди: огромные, уродливые, нелепые в своей угловатой кряжистости, наряженные в какие-то немыслимые шкуры, которым должно было изображать портки, рубахи и платья, но — все-таки уже не демоны, не цуцыри, не тролли… Брови у обоих густые, тяжелые… У троллихи тоже челюсть огромная, как у ее мужика, но не разбитая и без бороды. И ростом она пониже, локтя в четыре. А он — полных пять, с Хвака и даже выше.

Хвак скосоротился, внимая отвратительному смраду, исходящему от клубка тургуньих внутренностей, но сдержался, и, верный деревенским приличиям прежней своей жизни, отвесил неглубокий поклон:

— Премного благодарен, почтенные Угун и Мыга! Но зарок у меня… перед богами: не ем тургунятины. Это всё твое и Мыгино! А вдругорядь зайду в ваши края — вот тогда уже… Дичи насшибаем, покушаем вволю, попируем! Винца принесу! А? Чего скажете?

Тролли переглянулись и загыгыкали дружным счастливым смехом: хороший и щедрый человек! Пусть приходит без опаски, всегда будет желанный гость! А печенка-то большая — и вся им двоим достанется… Вернее, уже троим, Мыге за двоих питаться нужно…

С той далекой поры они и подружились: семья троллей-оборотней, хозяева одной из небольших чащоб, там и сям разбросанных на каменистых просторах Плоских Пригорий, и человек Хвак, толстый бродяга, взявшийся невесть откуда и странствующий неизвестно куда.

И снова лето, и снова солнце, полуденный зной, а по тропинке ведущей к заветной чащобе, движется верзила-человек, молчаливый, страшный, угрюмый… Нет, это не Хвак, да и вообще нелюдь… В далеком прошлом он был человеком, довольно могущественным колдуном, книгочеем, служил в храме Сулу, богини Ночи, и набирал, накапливал, взращивал в себе колдовские силы… Да только в один ненастный миг проговорил не то заклинание, раскупорил не ту силу — и овладел им демон Хараф, исполненный зла и вечного глада. Навсегда овладел, на правах всевластного повелителя. С тех пор сущности колдуна и демона слились воедино, породив чудовище, в котором от человека осталась только личина, способность ненадолго уже притворяться человеком, и коварство. Но поскольку демоническая сущность была прочнее и сильнее человеческой, то с каждым годом личина становилась все более мерзкой и не похожей на людские, мозг его, да краев заполненный злобой ко всему живому, коснел, утрачивал силу и гибкость. Зато тело выросло почти на локоть, приобрело невиданную в прежней жизни силу и прочность: удар обычного меча или секиры его не брал, боевые заклинания отлетали прочь, не повредив и кожи… пожалуй, уже шкуры… Человекодемону все труднее было жить незаметным среди людей, и стало быть, добывать себе пропитание, из всех видов которого Хараф предпочитал человечину…

Вдруг Хараф увидел двух маленьких людишков, детей, мальчика и девочку, беззаботно играющих на лесной полянке, в груде каких-то костей… Щебет их тоненьких голосов всколыхнул в Харафе лютое желание убивать и есть… Оно и так никогда не проходило, но тут… когда рядом — рукой подать — легчайшая на свете добыча, мягонькая, свеженькая…

— Добрый день, детишки! Меня зовут Хараф. Вот, значит, заблудился я… Подойдите ко мне поближе… Еще поближе…Объясните дяде, как мне найти дорогу из этой чащобы… туда… э… как оно это называется…