Эллен Датлоу - С точки зрения Тролля

— Ну, — театрально зашептал я, — королева Виннифред никогда и не догадается, что мое имя…

Я замолчал, придумывая прозвище, которым бы никогда не назвался ни один эльф.

— Королева никогда не догадается, что мое настоящее имя такое длинное и звучное — Румпелстилтскин!

Галки, вы шумные, красивые птицы.

Я вижу, как вы расправляете крылья, как быстро направляетесь обратно к замку, и я знаю, что вы уносите с собой тайну моего выдуманного имени. Я могу различить его в вашем клекоте, разносящемся по вечернему воздуху: Румпелстилтскин, Румпелстилтскин.

Королева Виннифред воскликнула: «Румпелстилтскин», как только увидела меня во дворце следующим утром.

Она остановилась и ткнула в меня пальцем. Она смеялась, она насмехалась надо мной!

Я тихо рассмеялся:

— Моя дорогая королева Винни. Галки обманули тебя, как я и планировал. Мое имя не такое дурацкое, и теперь, если вы позволите, я заберу маленькую Елизавету.

Я выхватил запеленатую принцессу из нянькиных рук и проглотил ее.

Я засунул ее в рот целиком, сначала голову — почти не жуя. Я проглотил ее в один присест. И я захохотал. Я праздновал свою победу и быстро закончившееся пиршество. Сначала я кружился от радости, а потом от поднимавшегося ужаса. До меня доходило, что что-то не так с моим, так быстро проглоченным, ужином.

Меня затошнило.

Меня начало покачивать, я упал и задергался, меня, простите, вырвало.

В агонии я вспоминал минуты, предшествующие катастрофе, произошедшей по вине моего хорошего аппетита.

Чарльз Мудрый получил свое прозвище не за то, что был занудой. Он подготовил запасной план, опасаясь, что галки, пусть и честные, могут принести неверную информацию. Он приготовил куклу из воска и мела, замешанных на эльфийском яде и паучьей крови, и приказал фрейлинам королевы загримировать куклу, чтобы она походила на спящего младенца.

Я лежал на гладком каменном полу королевского дворца и — в самом прямом смысле этого слова — умирал.

Ко мне наклонился внимательный рыжебородый король и подхватил меня за ноги.

Он тряс меня и бил, пока мой ужин не вылетел из меня, почти такой же, каким я его увидел перед тем, как проглотить.

— В клетку его, — приказал подбежавшим слугам предусмотрительный король. — Но не навредите ему, как бы там его ни звали.

Кнопка? Ее тоже придумал я.

Увеличительное стекло? И это мое изобретение.

И многое-многое другое. Я служил королю и его королевству, сидя в клетке в камере башни. Я питался сыром, как всякий крестьянин. Король навещал меня, и с ним я делился наиболее ценными находками: морскими картами, духами, лютней. Я питался козьим сыром и пил молочную сыворотку.

Засов, висячий замок, сцепляющий болт. Все это придумал я. Я придумал люк, эластичную веревку, параплан, подземный ход.

Король был благодарен.

— Нам повезло, что у нас есть ты, Как-там-тебя-зовут, — смеялся он.

Вам, может быть, интересно, как все-таки меня на самом деле зовут?

Однажды вы сможете называть меня Смеющийся-над-цепями, когда я проберусь в вашу деревню, чтобы поужинать.

Майкл Сандумв своей тридцать второй книге, «Жемчужина моря», рассказывает правдивую историю о нападении Испанской Армады, а в своем последнем романе «Королевская стрела» повествует о таинственной смерти короля Англии Вильяма Второго. Помимо прозы, Майкл Сандум пишет стихи. Он любит долгие прогулки по пляжам Сан-Франциско, города, в котором он живет. Его работы получили множество премий.

О своем персонаже, Румпелстилтскине, Майкл говорит так: «Чудесная история этого могущественного эльфа — это история о силе имен: если вы знаете истинное имя вещи, вы владеете ей. И если вы задумаетесь, то поймете, что это действительно так, потому что, называя нечто своим именем, болезнь ли, редкий минерал или человека, вы узнаете кое-что о нем. Но мне всегда казалось, что за этой легендой стоит нечто большее — или должно стоять. Если эльф мог превращать солому в золото, не мог ли он так же хорошо творить и другие чудеса?

Я с удовольствием работал над этом рассказом, и я убежден, что ответ на этот вопрос — уверенное, „да“».

Мой отец был кондитером. Я спала на подушках из сахарной ваты; пока я спала, они растворялись в моем поту и слезах, и, проснувшись, я прижималась щекой к хрустящим красным льняным простыням. Многие вещи в доме моего отца были сделаны из конфет, ведь он был юным гением: в свои пять лет он приготовил шоколадный трюфель, такой темный и с таким насыщенным вкусом, что новый кондитер императора сидел на ступенях своей великолепной золотой кухни и пускал слезы в перемазанные трюфелем усы. Так что, когда мой отец обнаружил, что у него появилась дочь, он подрезал ей уголки и определил ее сладость с не меньшей тщательностью, чем у своих конфет.

На завтрак у меня был воздушный ирис с пузырьками. Я ела свое свежесваренное яичко из имбирного марципана, разбив его скорлупу молоточком из твердой конфеты-ириски. Вытекавший на рюмку для яйца желток был из лимонного сиропа. Я пила шоколад из черной кружки, сделанной из стручка ванили. А сахарные сливы я ела вилкой из воробьиных косточек; костный мозг вытекал на фрукт, добавляя к сахару странный насыщенный вкус когда-то живого существа. Когда я спросила отца, почему я должна ощущать вкус этих косточек вместе со сладостью конфет-слив, он очень серьезно ответил, что я всегда должна помнить, что и сахар когда-то был живым. Далеко-далеко под красным солнцем, обжигающим морской берег, он был высоким, зеленым и твердым, как костяшки моих пальцев. Я всегда должна помнить, что такие же, как я, дети срезали его, ломали своими загорелыми сильными руками и что их пот на вкус был как соль.

— Настоящий кондитер никогда не забывает про красное солнце и длинные зеленые стебли. Ты не знаешь о сладостях ничего, кроме того что они хороши на вкус и разнообразны на цвет, а это и свинья знает. Мы — ангелы сахарного тростника, мы — волшебники от печи, но если тебе больше нравится быть свиньей, роющейся в листьях…

— Нет, папа.

— Ну, тогда ешь свои сливы, волшебница моего сердца.

И я ела, ощущая насыщенный, волнующий и сладкий привкус костного мозга в сахарном тесте.

Часто я спрашивала отца, где моя мать, нравилось ли ей есть вилками из воробьиных косточек и хотелось ли получать марципановое яйцо на завтрак каждый день. Другие жалобы мне и в голову не приходили.

Отец ерошил мои волосы липкой рукой и говорил:

— Я жил в Вене и спал на подушках терракотового цвета, а императрица облизывала мне пальцы, чтобы попробовать сладости на вкус, и вот однажды утром, теплым, как парное молоко, я вышел погулять, посмотреть на магазины. Моя золотая трость стучала по мостовой, я поглядывал в разукрашенные морозом витрины и слушал, как звенят дверные колокольчики. Я увидел чудесный маленький стеклянный кувшин в окне лавки моего соперника, имя которого даже не заслуживает упоминания: он не умел делать ничего, кроме трюфелей, не удовлетворивших бы вкус даже герцогини. Кувшин был обточен, как бриллиант, и наполнен таким чистейшим сахаром, какого мне не доводилось видеть в своей жизни. Хозяин магазина, маленький человечек, согнувшийся под тяжестью вываливающегося из коробки шоколада, улыбнулся мне, ощерив оставшиеся зубы, и воскликнул: «Алонзо! Вижу, ты одобрительно поглядываешь на мой фиал с сахаром! Уверяю тебя, это лучший сахар, какой когда-либо появлялся в мире. Он был сделан самой удачливой девственницей из самого большого стебля тростника, какой только вырастал на островах, и его успели выхватить у нее прежде, чем он исчез в красном зеве прекрасного рта! Его вымачивали в лимонном молоке, пока он не стал похож на снег, а потом истолкли в сладчайшую пудру жемчужным пестиком и наполнили им кувшин, вылитый из стекол трех церковных окон. Я не любимчик императора, но хоть в этом тебя превзошел!» И, к моему отвращению, карлик от радости затанцевал. Но я выкладывал и выкладывал перед ним монеты, пока его глаза не заблестели от жажды обладания этим богатством, и забрал маленький фиал.