Патрик Ротфусс - Страхи мудреца. Книга 2

— Нас застали врасплох. Прочих актеров перебили, а меня… я просто потерял сознание.

Я окинул взглядом ряд трупов и снова почувствовал вспышку ярости, хотя уже и так все знал. Никак иначе эти люди два фургона эдема руэ со всеми знаками раздобыть не могли.

Аллег снова заговорил.

— Я им показал… потом… как выдавать себя за труппу.

Он сглотнул, морщась от боли.

— Хорошее житье!

Я с отвращением отвернулся. Ведь он в каком-то смысле был одним из нас. Приемным сыном нашей семьи. Оттого, что я это узнал, все стало в десять раз хуже. Я снова сунул подкову в угли костра и, пока она калилась, посмотрел на девушку. Сейчас, когда она смотрела на Аллега, глаза у нее стали как кремень.

Я не был уверен, правильно ли поступаю, но все же протянул ей клеймо. Лицо у нее окаменело, и она его взяла.

Аллег, похоже, не понимал, что сейчас произойдет, пока она не прижала каленое железо к его груди. Он взвыл и выгнулся, но у него не хватало сил отползти, а Крин нажимала крепко. Видя, как он слабо сопротивляется, она поморщилась, и на глаза у нее навернулись злые слезы.

Миновала долгая минута, прежде чем Крин отвела железо и отступила назад, тихо плача. Я ее не трогал.

Аллег посмотрел на нее снизу вверх и через силу заговорил:

— Эх, девка, а недурно мы с тобой развлеклись, а?

Она перестала плакать и посмотрела на него.

— Зря ты…

Я сильно пнул его в бок, прежде чем он успел сказать что-нибудь еще. Он застыл от немой боли и плюнул в меня кровью. Я пнул еще раз, он обмяк.

Не зная, что еще делать, я взял клеймо и принялся калить его снова.

Последовало долгое молчание.

— Элли еще спит? — спросил я.

Крин кивнула.

— Как ты думаешь, ей станет легче, если она это увидит?

Она задумалась, утирая лицо ладонью.

— Не думаю, — сказала она наконец. — Думаю, прямо сейчас она вообще этого не увидит. Она повредилась умом.

— Вы обе из Левиншира? — спросил я, чтобы оттеснить молчание подальше.

— Моя семья живет на ферме к северу от Левиншира, — ответила Крин. — А Элли — дочка мэра.

— Когда эти явились к вам в городок? — спросил я, вдавливая клеймо в очередную руку. В воздух поднялась густая сладковатая вонь горелой плоти.

— А сейчас какой день?

Я мысленно посчитал дни.

— Поверженье.

— В город они приехали в теден… — она запнулась. — Пять дней назад? — недоверчиво переспросила она. — Мы были так рады, что есть возможность посмотреть пьесу, узнать новости. Музыку послушать…

Она потупилась.

— Они раскинули лагерь на восточной окраине города. Я пришла к ним погадать, а они мне сказали, чтобы я возвращалась вечером. Они казались такими дружелюбными, такими замечательными…

Крин посмотрела на фургоны.

— Когда я пришла, они все сидели вокруг костра. Они пели мне песни. Старуха налила мне чаю. Я даже не подумала… ну, в смысле… она была совсем как моя бабушка.

Она бросила взгляд на труп старухи и снова отвернулась.

— А дальше ничего не помню. Я очнулась в темноте, в одном из этих фургонов. Я была связана, и…

Голос у нее слегка сорвался, она рассеянно потерла запястья. И оглянулась на палатку.

— Элли, наверно, тоже так пригласили.

Я закончил клеймить их руки. Я собирался заклеймить и лица тоже, но железо калилось медленно, и меня уже тошнило от этой работы. Я всю ночь не спал, и гнев, который так жарко пылал прежде, вспыхнув в последний раз, угас окончательно. Мне сделалось холодно и тоскливо.

Я указал на котелок с кашей, который снял с костра.

— Есть хочешь?

— Хочу, — сказала она, потом бросила взгляд на трупы. — Нет, не хочу.

— Я тоже. Ступай, буди Элли, поедем к вам домой.

Крин побежала в палатку. Когда она скрылась в палатке, я обернулся к ряду трупов.

— Никто не возражает, если я уйду из труппы? — спросил я.

Никто не возражал. И я ушел.

У меня ушел час на то, чтобы загнать фургоны в самую гущу леса и спрятать их там. Я ликвидировал знаки эдема руэ и выпряг лошадей. Седло нашлось только одно, так что на двух других лошадей я навьючил припасы и прочее движимое имущество, какое нашел.

Когда я вернулся с лошадьми, Крин с Элли уже ждали меня. Точнее, ждала одна Крин. Элли просто стояла рядом с отсутствующим лицом и пустыми глазами.

— Верхом ездить умеешь? — спросил я Крин.

Она кивнула, и я вручил ей повод оседланной лошади. Она вставила ногу в стремя, остановилась, покачала головой и медленно поставила ногу на землю.

— Я пешком пойду.

— Как думаешь, Элли удержится в седле?

Крин оглянулась на блондинку. Одна из лошадей с любопытством ткнула ее мордой — та никак не отреагировала.

— Возможно. Но, думаю, ей от этого будет плохо. После…

Я понимающе кивнул.

— Значит, пойдем пешком все вместе.

— Что лежит в сердце летани? — спросил я у Вашет.

— Успех и правое дело.

— А что важнее, успех или правота?

— Это одно и то же. Если поступать хорошо, успех придет.

— Но ведь иные могут преуспеть, поступая дурно, — заметил я.

— Дурные поступки никогда не ведут к успеху, — твердо сказала Вашет. — Если человек поступает дурно и преуспевает, это не путь. Без летани не бывает истинного успеха.

— Сударь! — окликнули меня. — Сударь!

Мой взгляд сфокусировался на Крин. Волосы у нее растрепались на ветру, юное лицо выглядело усталым. Она робко смотрела на меня.

— Сударь, уже темнеет…

Я огляделся и увидел, что с востока наползают сумерки. Я смертельно устал и задремал на ходу после того, как мы в середине дня устроили привал, чтобы пообедать.

— Крин, зови меня просто Квоут. Спасибо, что дернула меня. А то я задумался.

Крин набрала хворосту и развела костер. Я расседлал лошадей, накормил и почистил их. Я потратил несколько минут на то, чтобы поставить палатку. Обычно я не обременял себя такими вещами, но на лошадях место было, а я подозревал, что девушки не привыкли ночевать под открытым небом.

Управившись с палаткой, я сообразил, что захватил всего одно запасное одеяло. А ночь обещала быть холодной, если я в этом что-нибудь смыслю.

— Ужин готов! — окликнула Крин. Я забросил в палатку оба одеяла, свое и запасное, и вернулся к костру. Она неплохо использовала то, что было. Картофельный суп с грудинкой и поджаренным хлебом. Еще на углях пеклась зеленая летняя тыковка.

Меня тревожила Элли. Она весь день вела себя одинаково: безучастно шагала вперед, не говоря ни слова и не отвечая, когда я или Крин обращались к ней. Она провожала взглядом то, что видела, но мысли в ее глазах не было. Мы с Крин на собственном горьком опыте убедились, что, если ее предоставить самой себе, она либо остановится, либо свернет с дороги, если что-нибудь привлечет ее внимание.

Когда я сел, Крин вручила мне миску и ложку.