Джордж Мартин - Пир стервятников

— Это серьезная просьба, Обара. Я должен с ней переспать.

— Ты и так уже спал слишком долго.

— Возможно, ты и права. Я пришлю тебе весть в Солнечное Копье.

— Весть о войне — другой мне не надо. — Обара повернулась на каблуках и удалилась столь же гневно, как и пришла, — чтобы взять на конюшне свежего жеребца и пустить его вскачь.

— Вы чувствуете боль в ногах, мой принц? — спросил оставшийся на террасе мейстер.

— Спроси еще, жарко ли греет солнце, — со слабой улыбкой ответил Доран.

— Принести вам питье?

— Нет. Я нуждаюсь в ясном уме.

— Мой принц, стоило ли… — нерешительно промолвил мейстер, — стоило ли разрешать леди Обаре вернуться в Солнечное Копье? Она наверняка будет разжигать простолюдинов своими речами. В народе ваш брат пользовался любовью.

— Как и у всех нас. — Принц прижал пальцы к вискам. — Впрочем, ты прав. Надо и мне вернуться в Копье.

— Благоразумно ли это? — засомневался мейстер.

— Нет, однако необходимо. Пошли гонца — пусть велит Рикассо открыть мои покои в Солнечной башне и уведомит мою дочь Арианну, что я буду там завтра.

Моя маленькая принцесса… Капитан очень скучал по ней.

— Вас увидят, — предостерег мейстер.

Капитан понимал, о чем он. Два года назад, когда они покинули Солнечное Копье ради покоя и уединения Водных Садов, Доран был еще совсем не так плох. Тогда он еще ходил, хоть и медленно, опираясь на палку и гримасничая на каждом шагу. Принц не желал показывать врагам свою нынешнюю слабость, а ведь в Старом дворце и примыкающем к нему городе полным-полно глаз. Глаз и ступеней, которые он одолеть не сможет, думал капитан. Ему пришлось бы взлететь, чтобы добраться до вершины Солнечной башни.

— Пусть видят. Нужно же кому-то вылить масло на бурные воды. Дорну следует напомнить, что у него пока еще есть принц — пусть даже этот принц стар и разбит подагрой.

— В Солнечном Копье вам придется дать аудиенцию принцессе Мирцелле. С ней будет ее белый рыцарь, а он, как вам известно, исправно пишет своей королеве.

— Не сомневаюсь.

Белый рыцарь… Капитан нахмурился. Сир Арис приехал в Дорн со своей принцессой, как он, Арео Хотах, когда-то со своей. Даже имена у них до странности схожи: Арео и Арис, но на этом и конец сходству. Капитан навсегда оставил Норвос и его бородатых жрецов, а сир Арис Окхарт до сих пор служит Железному Трону. Хотах, бывая по делам принца в Солнечном Копье, всегда с некоторой грустью смотрел на этого человека в длинном белоснежном плаще. Он предчувствовал, что им когда-нибудь придется сразиться и что в этот день его секира раздробит череп белому рыцарю. Быть может, этот день уже недалек, подумал капитан, скользнув пальцами по гладкому ясеневому древку.

— Скоро уже и вечер, — сказал принц. — Дождемся утра. Позаботься, чтобы к рассвету мои носилки были готовы.

— Как прикажете. — Мейстер поклонился и поспешно ушел. Хотах слушал, как удаляются его шаги.

— Капитан, — тихо окликнул принц.

Арео подошел. Древко в кулаке было шелковистым, как женская кожа. Капитан стукнул им об пол, давая знать, что он здесь, но принц по-прежнему смотрел только на детей.

— Были у тебя братья, капитан? Там, в Норвосе, когда ты еще был молод? Или сестры?

— Да. Два брата, три сестры. Я был самым младшим. — Младшим и нежеланным. Лишний рот, большой парень, который слишком много ел и быстро вырастал из своих одежек. Неудивительно, что его продали бородатым жрецам.

— А я был старшим, но Морс и Оливар умерли еще в колыбели, и я не надеялся больше, что у меня будут братья. Мне было девять, когда родилась Элия, и я служил оруженосцем на Соленом Берегу. Когда туда прилетел ворон с известием, что мать разрешилась на месяц раньше срока, я был уже достаточно большой и понимал, что дитя не выживет. Лорд Гаргален сообщил мне, что у меня родилась сестра, я же ответил, что она все равно скоро умрет. Но она выжила по милости нашей небесной Матери, а год спустя на свет, вопя и брыкаясь, появился Оберин. Я был взрослым мужчиной, когда они плескались в этих прудах, — однако вот я сижу здесь, а их больше нет.

Арео не знал, что сказать на это. Он всего лишь солдат, и этот край с его семиликим богом даже после стольких лет остался чужим для него. Служить. Повиноваться. Защищать. Он принес эти обеты в шестнадцать лет, в тот день, когда взял в жены свою секиру. Простые обеты для простых душ, как говорили бородатые жрецы. Его не учили утешать горюющих принцев.

Он все еще подыскивал слова, когда на террасу, в каком-нибудь футе от принца, опять шлепнулся апельсин. Доран сморщился, как будто этот звук причинил ему боль, вздохнул и сказал:

— Довольно. Оставь меня, Арео. Я хочу еще немного посмотреть на детей.

Солнце село, стало прохладно, дети ушли в дом ужинать, а принц так и сидел под апельсиновыми деревьями, глядя на тихие пруды и на море. Слуга принес ему пурпурные оливки, лепешки, сыр и разварной сладкий горошек. Принц немного поел и выпил чашу своего любимого крепкого вина, а выпив, налил себе снова. Лишь глубокой ночью он заснул в своем кресле, и только тогда капитан повез его вниз по освещенной луной галерее, мимо стройных колонн, в комнату у самого моря, где ждала застланная свежим полотном большая кровать. Доран застонал, когда капитан переложил его с кресла, но, по милости богов, не проснулся.

Каморка капитана примыкала к спальне принца. Он сел на свою узкую койку, нашел в стенной нише точильный камень, масляную тряпицу и принялся за работу. Держи свою секиру острой, наказывали бородатые жрецы, отмечая его клеймом, и он свято исполнял этот завет.

Он точил и вспоминал Норвос, высокие кварталы на холме и низкие у реки. Он до сих пор помнил голоса трех колоколов — густой бас Нум, пробиравший до самых костей, гордые переливы Нарры, серебряный смех Ниэль. Он ощущал во рту вкус зимней коврижки с имбирем, кедровыми орешками и вишней, а запивали ее нахсой, напитком из перебродившего козьего молока, — его подавали в железных кружках и сдабривали медом. Он видел перед собой мать в платье с высоким воротником — она его надевала только раз в год, когда они ходили смотреть медведей на Шагах Грешника. Он чувствовал запах паленых волос, когда бородатый жрец приложил клеймо к его груди. Боль была такая, что Арео думал, у него сердце не выдержит, но вынес он ее, даже не поморщившись. Волосы на клейме в виде секиры так и не выросли больше.

Отточив оба лезвия до бритвенной остроты, он уложил свою жену из ясеня и железа в постель, зевнул, скинул на пол одежду и лег на соломенный тюфяк сам. Мысли о клейме вызвали у него зуд, и он долго чесал себе грудь. Надо бы собрать опавшие апельсины, подумал он, закрывая глаза, и уснул, воображая их пряный вкус и красный сок, склеивающий пальцы.