Леонид Кудрявцев - Мир крыльев (авторский сборник)

— Вчера! Вчера я его все же зацепил. Но оно, как обычно, увернулось. Ничего, сегодня я буду закидывать по–особенному!..

— Ну хорошо, — Гунлауг стряхнул пепел. — А что будет, когда ты его поймаешь?

Солнечный рыбак легкомысленно махнул рукой:

— Придумаю что–нибудь. На блесны перелью или про запас в кладовку положу.

Гунлауг вздохнул. Хорошо ему было покуривать с солнечным рыбаком и ни о чем не думать.

— А зачем тебе блесны, когда солнце ты уже поймаешь?

— Э–э–э, — погрозил пальцем рыбак. — Луна–то ведь останется…

— А вот когда ты промахиваешься, куда крючок падает?

— О! Он, конечно же, падает и очень далеко. Несколько дней сматываю леску, пока его не найду. Но в последнее время творится что–то непонятное: крючок падает на нечто упругое и его подкидывает вверх. Тут я быстренько подтягиваю леску и — дело сделано. Я сегодня удочку закидывал уже раз пять.

— Скажи–ка… черный маг здесь не проходил?

— Да, вроде был какой–то. Весь черный и на восьми ногах. Пошипел на меня, да и пошел дальше. А больше никого. Хотя, стоп, тот черный был, кажись, не сегодня, а на прошлой неделе… Не знаю, хотя, может быть, и сегодня. Я тут снасти чиню. А больше ничего не видел. Мне и видеть–то некого.

Гунлауг разочарованно махнул рукой и отправился дальше. Отшагав километра два, он вдруг понял, что крючок у солнечного рыбака был серебряный.

Эх!

Серебро бы ему сейчас пригодилось.

Холмы, перелески, а вот и широкий лог, прохладная влажная глубина…

Весело гикнув, Гунлауг понесся вниз, легко огибая полусгнившие пни, муравьиные кучи и вросшие в землю гигантские валуны.

Птица–лоцман отстала.

Валежник трещал под ногами, грибы–дождевики выстреливали в воздух облачка невесомой, как дым, пыльцы. Склон стал ровнее, и Гунлауг уже прикидывал, как выбежит на ручеек, как напьется всласть. Он перепрыгнул через какой–то гнилой пенек и с размаху влетел во второе проклятье…

Гунлауга стиснуло, словно клещами, и потащило в темноту. Он падал в безвременье. Сознание еще мерцало, но в голове нежно звенели колокольчики, предвещавшие близкий исход. Яркая, ослепительная вспышка — и пустота…

Очнувшись, Гунлауг почувствовал птицу–лоцмана у себя на плече и улыбнулся.

Не бросила.

Он сидел на траве, возле ручейка. Земля пахла прелыми листьями и только что стаявшим снегом. Мир казался простым и радушным. Не хватало только самой малости, чтобы остаться здесь навсегда. Словно угадав его мысли, в кустах заиграли на дудочке, тонко и хрипловато. Наверное, это была очень маленькая дудочка, может быть, серебряная.

Серебро.

Гунлауг пришел в себя. Очень осторожно он убрал из своего сознания ручей, мелодию и увидел структуру проклятья в котором оказался. Это был добротный, хорошо сконструированный кошмар.

Где–же выход?

Птица–лоцман поднялась с плеча и рванулась вверх. Гунлауг последовал за ней. Он стиснул зубы и ударился о потолок проклятья. Потолок прогнулся, но выдержал удар. Гунлауг ударился еще раз, еще… Он колотился до хруста костей, до кровавого тумана перед глазами. Звон в ушах стал оглушительным, казалось, вот–вот лопнет голова. Что же это такое?! Почему же он бьется о стену, а не ищет ключ к замку? Чем может быть этот ключ?

Словом? Жестом? Образом?

Силы убывали. Его уже тянуло вниз, а он, словно колоду карт, все перебирал образы и слова.

Вдруг…

Гунлауг так и не смог уловить, что именно подействовало на замок крышки. Главное — она открылась.

В потолке образовалась дыра. Гунлауг радостно ринулся наружу, в реальный мир. И тут словно бы натянулся привязанный к его телу невидимый канат.

Инспектора снов швырнуло обратно, на берег ручейка. Только, теперь, ручеек этот стал грязным потоком, в котором плавали стволы деревьев, какие–то слизистые вонючие островки, змееобразные чудища. Из кустов лезла страшная клыкастая тварь, взрыкивая и колотя хвостом по земле.

Боже!

Взлетая, он подивился мощи черного мага, сумевшего на ходу построить такой сложный сон. А еще он испугался, впервые осознав, что может остаться в этой ловушке навсегда.

Вместе со страхом вернулась усталость. Не долетев до потолка, Гунлауг стал медленно–медленно падать вниз, к той мерзкой пасти, в которую превратился ручеек. Эта пасть сладко причмокивала, словно уже пробовала его на вкус…

Птица–лоцман ударила Гунлауга по лицу крылом и взвыла страшным, совсем не птичьим голосом. Он очнулся и отчаянно рванул вверх. Да так, что ощутил, как лопается и выворачивается что–то внутри. Мир вокруг менялся, становился похожим на негатив. Вот он закрутился штопором, выпрямился, взорвался всеми цветами радуги. Обжигающая боль пробежала по телу, и тут Гунлауг почувствовал себя свободным.

Сзади послышался тугой хлопок: проклятье провалилось в иные измерения.

По щекам ползли капли. Гунлауг подумал, что идет дождь, и поднял голову, чтобы посмотреть на небо. Ничего он там не увидел, тем более, что глаза застилало чем–то радужным. Инспектор снов вытер рукавом лицо и только тогда понял, откуда эти капли появились.

Он плакал.

Солнце клонилось к горизонту. Вечерние тени бесчинствовали в лесу. Гунлауг притомился и стал подумывать о ночлеге.

Последние полчаса он занимался тем, что отбиваясь от стелепней и чертыхаясь, карабкался на очередную горушку.

Усевшись посреди небольшой полянки, он накормил птицу–лоцмана. После этого инспектор снов нащупал у себя в памяти подходящий сон и попытался вытащить из него сигарету.

Ни черта!

Чувствуя как по спине побежали мурашки, Гунлауг попробовал снова и, когда ничего не получилось, с беспощадной ясностью понял, что проиграл.

Оцепенев, он сидел и думал, что теперь знает, почему ни один инспектор снов не возвращался из погони. Потому что все они точно так же попадали в ловушку черного мага и теряли свою силу.

Жесткий как жесть, кленовый лист дельтапланом медленно спланировал к земле, чтобы в конце концов, врезавшись в нее, несколько раз перевернуться и успокоиться до первого дождя, который смоет его в реку, и дальше — туда, где поднимается непроницаемый туман забвения.

Этот лист стал словно бы последней точкой, уничтожившей надежду.

Господи, умереть бы спокойно и без мучений.

И вдруг Гунлауг понял, что теперь может делать все что угодно. И ничего не бояться. Хотя бы потому, что он уже почти мертв. Не важно, что он двигается, думает и дышит. На самом деле он может считать себя покойником, поскольку не в состоянии изменить ничего.

Осознав это, Гунлауг почувствовал облегчение и даже хмыкнул: оказывается, потеряв все, он получил кое–что взамен. Пусть гораздо меньше чем имел, но все же…

Гунлауг засмеялся.

Он увидел себя как бы со стороны и услышал свой смех, хриплый, полубезумный… И все никак не мог остановиться, изо всех сил колотя ладонями по коленям, мотая головой из стороны в сторону и широко разевая рот.