Алексей Семенов - Травень-остров

Пятьдесят два раза упал кинжал коршуном на молодую плоть и пятьдесят два раза не промахнулся! С последним ударом песня и музыка вдруг оборвались. В наставшей тишине слышны были только потрескивание костров и неумолчный плеск волны. Годи воздел вверх, к звездам, руку, в которой держал окровавленный кинжал, потом выкрикнул что-то — будто каркнул — отрывисто, коротко и хрипло и, резко рукой взмахнув, забросил кинжал так далеко, что тот, перелетев половину ширины песчаного берега, упал в воду.

И вновь все смолкло. Воины, по знаку годи, понесли тела убитых на корабль. Раз за разом прогибались доски сходней, принимая на себя тяжесть следующего гребца. Их усадили на те места, где они и были до костра на пустынном острове, и мертвый кормчий снова взял в руки рулевое весло. А на песке у большого костра уже впиталась в мелкий, чистый песок живая кровь, и темное лишь пятно осталось недолгим знаком памяти для тех, кто уходил на корабле мертвецов.

Воины сноровисто поставили на ладье Хальфдира парус, и та, пока еще удерживаемая с двух бортов кораблями Хаскульва и Ранкварта и влекомая ими — сегваны гребли веслами только с одного борта, — двинулась вперед, во тьму, и резной змей на этом корабле был один живой.

Наконец корабли расцепились, и погребальная ладья, набрав ветра в расчетливо развернутый парус, стала уходить во мглу, на полночь и закат. На палубе, откуда ни возьмись, появился глиняный чан с горящими угольями — не иначе как из тех девяти костров собирали! По девять воинов на каждой из ладей, выстроившись по длине корабля, по очереди зажгли паклю на каленых длинных стрелах, и то же самое, как мог видеть Зорко сквозь ночь, сделали и на остальных ладьях, провожавших Хальфдира и несчастливых его спутников. Хаскульв-кунс первым выпустил стрелу из длинного тугого лука. Описав в черном просторе красную горящую дугу, стрела упала как раз посредине уходящей ладьи, и там мигом начал разгораться пожар: доски палубы были сухими. Вслед за этим метнул свою стрелу и Ранкварт, за ним и иные кунсы со своих кораблей, за ними и комесы, и простые воины. Множество злых огненных цветов раскрылось на мертвой ладье, и отблеск от их жаркого цвета мрел на черной блестящей зыби.

— Возьми. Твое право — выпустить стрелу, — услышал венн долетевший до него словно сквозь пелену голос. Рядом с Зорко оказался Ранкварт. Зорко взглянул на кунса и не удивился, что ощутил вдруг, как некое невидимое покрывало отделило его от происходящего. И море, и корабли, и черная ночь, и сегваны, и Ранкварт, и даже огонь находились теперь где-то по ту сторону пелены, словно они все вместе отправились туда, в мглистую и зыбкую неизвестность, и только Зорко остался на месте, отстав от этого великого похода мертвецов.

Но лук венн все же взял. Отказ означал бы непочтение и к Хальфдиру, и к обычаям сегванским. С кунсом, что уплывал теперь на пылающей ладье, Зорко чувствовал тайную невидимую связь, начало коей положил сам Зорко, отведя меч боярина Прастена, и теперь только сам Зорко мог эту связь разъять без ущерба для обоих. То есть без вреда для обеих душ. Душе сегвана предстоял долгий и опасный путь к Храмну, душе венна — долгие еще скитания по зримому миру. И лишь через множество лет, где-нибудь на острове Ирии, куда, как полагал Зорко, в конце концов все равно попадут все не искаженные злобой души, будет им суждена новая встреча. Так думал Зорко, прилаживая на тетиву горящую стрелу. Эта стрела и была призвана оборвать тяготившую ныне обе души нить, с каждым шагом кунса по дороге в незримый мир все более и более обращавшуюся в железную цепь.

Зорко по достоинству оценил лук, поданный ему Ранквартом. Это был единотелый лук из ясеня, выдержанного и обработанного так гладко, что и малейшей яминки или бугорка не чувствовал палец на округлой деревянной поверхности. Рукоять была выложена тонкими, но твердыми костяными пластинами — уж не зуб ли моржа-зверя в дело пошел? Тетива же оказалась из конопляной веревки. В непогодь такая приходила в негодность. Тело лука было длиною в три локтя.

В родных местах Зорко такие луки пользовали для охоты. Боевой лук из двух деревянных частей, по-особому устроенный и усиленный, в руки брали редко. Однако управляться с ним умели все мужчины, а простым луком владели и женщины.

Венн легко натянул тетиву до уха и мгновенно, без прицела, пустил стрелу. Тетива больно хлестнула по незащищенной руке, но стрела, вычертив плавную пологую дугу, легко настигла уходящий корабль. Едва слышимый стук о дерево и дребезг древка стрелы, трепетавшей недолго в уязвленном дереве, был ответом.

Ранкварт с некоторым удивлением, тут же, правда, пропавшим, взглянул на венна:

— Неплохой выстрел. Ты угодил в мачту. Хальфдир будет доволен.

А погребальный костер уже пылал высоко над морем. Огонь охватил всю ладью и вскарабкался на мачту. Сырой парус еще сопротивлялся пожару, но вскоре, когда порыв ветра вздул пламя, вспыхнул и разом опал, лишь на перекладине остались дотлевать багровым рваные клочья. Но ладья еще двигалась вперед, покуда не утратила до конца порыва, приданного ей ветрилом. Искры, рассыпаясь, опадали дождем на почти гладкую воду и гасли. Силуэты мертвых гребцов уже не маячили над бортами. Вот треснула и рухнула в огонь мачта, а потом и борта стали заметно оседать в пучину. Корабль стал уже не кораблем, а единым костром, неведомой силой движимым по волнам. Ладьи сегванов разворачивались носом назад к островам, к пристаням Галирада. Невидимая линия, отделяющая жизнь от того, что следует за ней, была пройдена. То, что оставалось, догорая и дотлевая, от корабля, жизни уже не принадлежало, как пепел кунса Хальфдира и его команды.

Однако грозные огненные видения этой ночи не спешили оставлять Зорко, вставали над зыбью, приходили плавно из мрака или стремительно проносились мимо, сталкивались, проникали одно сквозь другое, переплетались, сливались, разделялись и множились, и только удар киля о песок острова, где еще поддерживался один огромный и девять малых костров, заставил венна очнуться.

Ночь Зорко провел на корабле, лежа под лавкой на кожаной подстилке и кожами укрытый. На берег, где кровавое пятно стало уже не густо-темным, а ржавым, он спускаться не хотел. Сколько невинных жизней принял к себе этот маленький остров допрежь? Должно быть, ни единой свободной лощинки, ни единого бугра, ни единого камня не осталось здесь, не обагренных кровью. И сколь ни жалко было этих незнаемых и безвинных душ, а встречаться с ними Зорко не жаждал. Последнее, что представилось его сознанию, падающему в сон, было видение, как годи Турлаф в полной тьме ходит под елями и соснами лежащего рядом в черноте ночи островка и говорит с духами и душами на своем неведомом вороньем языке.