Алексей Семенов - Травень-остров

Долго ли, коротко, а через пять дней веннские чащи кончились. Места пошли обжитые, все больше места занимали открытые пространства — пашни и пажити. Здесь жили сольвенны, и Зорко разом почувствовал перемену. Перемена заключалась не столько в природе, хотя суровая таинственность глухомани уступила нарядным покамест по-летнему рощицам и перелескам, сколько в мире людей. У веннов, даже если не были они знакомы меж собой и вообще жили в разных углах своего вековечного леса, всегда можно было без слов распознать, из какого незнакомец рода, по какому делу или без дела вышел он из дому и какое у него сегодня радостное или горестное событие. Обо всем этом повествовали подробности веннской одежи: расцветка, вышивка, узор, украшения. По клеткам поневы, например, можно было узнать, из какого рода женщина. У каждого рода были свои особые поневы на праздник, на работу, на свидание с милым, на свадьбу, на похороны и на все прочие мыслимые дела и случаи, какие могли быть в жизни венна.

У сольвеннов некогда было также, да только как стал забываться родовой быт, так и превратились все эти говорящие мелочи просто в забаву без всякого особого смысла. Привыкшего к такой молчаливой открытости земляков своих, Зорко в краю сольвеннов мигом почувствовал себя ровно в полутьме, зане непонятно было, чего и ждать от встречного человека, а потому разговоров сторонился и, остановившись на погосте, держался как бирюк.

«Видать, оттого и говорят здесь про нас, веннов, — смекал про себя Зорко, — будто мы все молчуны да буки и двух слов связать не можем. А сами-то друг от дружки скрываются, ровно воры: так что ж нам на рожон лезть в чужой верви? А говорить складно они тож не мастаки: вон, этот, с бородищей да в мятеле. С виду сильный человек, из первых в роду — хоть и не поймешь, какого он рода, — а говорит так, что жерлянка на болоте заквакает, и то славнее послушать».

Так раздумывал Зорко, сидя за длинным крепким столом на погосте в седмице пешего ходу до Галирада. Погост стоял посреди обширного лесного острова, последнего по пути в столицу. В этих местах разбойники не то чтобы хозяйничали, но силу имели, потому и были окружены строения крепким тыном на насыпи и рвом семисаженным. А вокруг деревья были выкорчеваны и выжжены еще саженей на полета, так что подобраться незамеченным к приюту большой отряд не мог. Погост — звался он Лесным Углом — жался к не шибко высокой, но крутой горушке, за которой по закатную сторону стояли еще две небольшие деревни: Лоб и Коржава. Дорога входила в полуденные ворота Лесного Угла и выбегала из полуночных. На ночь створки плотно запирались и охранялись.

Охранники — два сегвана из береговых, четверо вельхов и четверо же сольвеннов, вот уж действительно молчуны, — днем отсыпались или отдыхали на дворе, пользуясь последним летним солнышком. Им, видно, жилось здесь сытно и денежно, да скучно. За долгую зиму и весеннюю распутицу, когда на дорогах не сыщешь никого, кроме тощих лис, голодных волков и тех же лиходеев, все мыслимые разговоры были переговорены, и ныне истекали последние дни наемной их службы по уговору с трактирщиком. Вскорости предстояла развеселая обратная дорога в Галирад, так что даже после болтливого торгового лета дюжие молодцы были охочи до свежих новостей: самим разговаривать было лень, да и орудие воина не язык, но меч, а вот других послушать и позубоскалить было занятно.

Дородный мужчина с густой и длинной черной бородой и крупным, чуть одутловатым лицом, по всему, был вовсе не богатым купцом, а даже кем-то из старшин галирадских, боярином. Какие дела привели боярина в Лесной Угол, понять было трудно, не слыша начала беседы. А велась беседа та, должно быть, с самого утра, так что подошедшему к погосту только в полдень Зорко оставалось лишь прислушиваться и стараться вникнуть, о чем речь.

Собеседником боярина был высокий худой сегван, узколицый, с впалыми щеками и длинным носом, с длинными пегими волосами, схваченными налобным ремешком и свободно падавшими на плечи. Одет он был в богатую красную рубаху с золотым шитьем, а пояс носил с серебряными украшениями.

Говорили по-сольвеннски, не забывая о еде и медах. Сегван, должно быть, принадлежал той породе людей, кои, сколько ни съедят и ни выпьют, все останутся тощими да трезвыми. Напоить галирадского боярина тоже было непросто, так что хозяин погоста, сольвенн Твердислав, только успевал подносить знатным постояльцам.

— …А кнес тогда и говорит, что, мол, никакого толку ему в том нет даже вовсе, — ворочая слова как тяжеленные глыбы, басисто рек галирадец. — Так и сказал, что нет, мол, проку. А ваш кунс упрямится, да. Потому, говорит, не след собаке спать, когда на дворе лиса. А кнес наш и осерчал, потому беседовал шибко долго, аж четвертной колокол грянул.

«Не шибко же терпелив кнес галирадский, — помыслил Зорко. — Правда, у кнеса и без того, наверно, забот хватает».

— А особливо за собаку осерчал и молвил, что, значит, псам на дворе место и пусть там себе брешут, а хозяину более ведомо, когда за меч хвататься, а когда за хлыст — псов унять брехливых.

Сегван при этих словах чуть поморщился, но спорить не стал, продолжая выслушивать долгую, с раздумьями речь боярина.

— А кунс ваш спервоначалу красный стал, что свекла, а после белый, как рубаха исподняя, — ничуть не смущаясь возможной обидой, нанесенной собеседнику, продолжал старшина сольвеннский. — И в ответ молвит кнесу, что, коли собак со двора погнать, хозяин и подумать не успеет, хвататься ему за меч или не за меч…

Боярин тянул так, что даже сегван, рыбья кровь, не выдержал.

— Прастен Вилкович, прошу тебя, оставь ты это, — говорил он по-сольвеннски чисто и куда как быстрее и сноровистее боярина, хотя вежество соблюдал и достоинство хранил, не частил. — Ты уж в пятый раз про спор этот речь заводишь. Про то, как кнес с Ранквартом-кунсом друг с другом собачились, уже и в Нарлаке знают. Потешаются над нами, как над людьми, что в Дикоземье живут. Такие же умники, говорят. Лучше про то молви, боярин, как сам мыслишь.

Прастен Вилкович возвел на сегвана прямой и откровенно непонимающий взгляд круглых зеленых глаз.

— Ты что же, Хальфдир-кунс, меня пытать вздумал? Думаешь, так я тебе и выдал кнеса с потрохами, как эту вот курицу! — Боярин пренебрежительно тыкнул перстом в деревянное расписное блюдо.

— Я того не просил, боярин, — невозмутимо ответствовал кунс. — Тебе ли, умному человеку, неведомо, как война зачинается? Сначала с посольством пожалуют, а те поразведают, что к чему, да назавтра войско приведут. Любо тебе, боярин, коли под Галирадом конная рать станет?

Боярин засопел недовольно: взять назойливого собеседника на испуг не вышло.

— Хитер, Хальфдир-кунс, — осклабился сольвенн. — Сразу тебе и рать! — Все тугодумие боярина вмиг улетучилось, будто ветром его унесло. — Сегванским кораблям на восходе туговато стало? Так бы и рек, а то ишь, за Галирад растревожился! А тебе ведомо, кунс, что за каждого посольщика увечного в степи сотню казнят? А за каждого убитого — тысячу. Без разбору: правы, повинны. И тех, кто про того посольщика и не ведал вовсе!