Джордж Мартин - Воины

А потом, когда эти доводы начинали потихоньку подтачивать сознание Батиста, одним прекрасным утром султан вновь приветствовал его обычным: «Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер?» — и это оказывался какой-то невинный, человек, которого он знал, или, напротив, которого не знал вообще, и это вновь ввергало его в пропасть безумия.

Исмаил умел читать по его лицу и знал, когда настало время дать очередное торжественное обещание.

— Мы освободим тебя следующей весной, — сказал он. И Батист работал, и убивал, и ждал весны. Но весна пришла — и не принесла с собою свободы.

— Не сейчас, Инженер. Нам нужен новый павильон. Дострой его, и осенью мы освободим тебя.

Времена года сменяли друг друга, но инженер не терял надежды. «У Бога имеется какой-то замысел. Он освободит меня, когда это будет служить Его цели».

И все то время, пока Батист пытался поверить в это, он не прекращал сопротивляться. Он устроил диверсию в одной из печей для обжига, поставлявшую бесконечно требуемые кирпичи. Он сделал это очень ловко, так, чтобы следы ни к кому не привели: при помощи кирпичей направил поток раскаленного воздуха на верх тыльной стороны печи, так, чтобы стена рухнула. Инженер составлял этот план много дней напролет, мысленно рисуя себе все подробности, затем нарисовал чертеж на грязи, в которой стал, потом снизошел до того, чтобы проинспектировать внутреннюю часть печи, когда делал вид, будто проверяет кирпичи, и наметанным глазом сразу же определил толщину и упругость стены, а затем, когда присматривал за перекладыванием кирпичей при чистке печи, все и проделал под внимательным, но невежественным взглядом Тафари. Батист знал, что потребуется минимум день жара, прежде чем произойдет авария. Печь обеспечивала работой четыре сотни человек, трудившихся на западной стороне стены нового дворца. Люди текли потоком, поднося глину и солому и унося готовые кирпичи. Утрата печи могла отдалить султана от достижения цели всего лишь на час, или на день, или, самое большее, на пять дней. Возможно, султан вообще этого не заметит. Но он, Батист, будет знать, что было сделано.

Печь рухнула точно в соответствии с планом. Для ее починки нужно было привезти особую глину из Феса; ремонт затянулся почти на неделю. Султан в это время отсутствовал, но после возвращения сразу же наведался к печи; лицо его исказилось от ярости и подозрительности при виде этой неудачи. Он отмахнулся от ревностных научных объяснений Батиста, заявив, что за пятнадцать лет строительства такого происшествия не было ни разу, но он не обвиняет инженера в саботаже — во всяком случае, в прямом. Султан велел принести свиток, но и тот выражался расплывчато.

— «Произойдут странные события, которые не получится приписать никому», — прочитал писец.

Батист радовался, что сумел обмануть судьбу, но Исмаил был недоволен. Раз ответственность нельзя возложить на кого-то одного, значит, отвечать будут все. Четырнадцать человек, работавших у печи в тот момент, когда она развалилась, сожгли заживо в новой печи, дабы все запомнили, что султан не потерпит никаких задержек в работе. Инженер чувствовал запах дела рук своих на протяжении недели, поскольку из-за летней жары и неподвижного воздуха ужасное зловоние держалось долго. В метаморе он молотил ногами, стонал, и каждое утро просыпался весь в поту из-за ночных кошмаров. Впервые в жизни он стал помнить кошмары после пробуждения, но ни один из них не был ужаснее его бодрствования.

Бесконечные дни тянулись, складываясь в месяцы, а месяцы — в годы. Батист не мог сосчитать дни, ибо это было мучительное, растянутое во времени самоумервщление. Он работал, пребывая в каком-то оцепенении, поддерживаемый лишь мыслями о семье. Его жене должно быть сейчас немного за сорок. Они знали друг друга с детства и поженились во время его первого отпуска. Иногда по ночам она приходила к нему и любила его, пока он лежал в одиночестве на своей циновке в метаморе. Он по-прежнему отчетливо помнил лица детей, застывшие во времени. Ямочки на щеках дочери, белую прядь в волосах сына. Аннабель, должно быть, уже расцвела и сделалась такой же красавицей, как мать, вышла замуж, родила детей. А Андре, зеркальное подобие отца — ему уже идет третий десяток, — помогает королю вести войны. Батист придумывал их жизни и молился, чтобы они были счастливы, и ловил себя на мысли: а предсказывает ли свиток их воссоединение? Он проклинал эту мысль. Как он может верить в свиток?!

Два-три раза в месяц над парапетом разносилось пение трубы, возвещая о прибытии пополнения. Батист поднимался на стену и смотрел на приближающийся караван. Картина всякий раз была одна и та же: пятьдесят-сто человек устало плелись сквозь ворота, дабы насытить собою алчную тварь, Мекнес: мужчины для работы, женщины для гаремов, дети для будущего. Некоторые были в отрепьях, другие — в некогда хорошей одежде, но все — изнуренные, голодные и полные страха. Рядом с рабами шли отцы-тринитарии, которым дозволялось приезжать в Мекнес, торговаться за освобождение некоторых рабов. Деньги иногда поступали от родственников узников, а иногда — от сострадательных людей из Испании, Франции или Англии, желавших избавить соотечественников от проклятия рабства. Тринитариям предстояли длительные и сложные переговоры, зачастую с самим султаном, ибо строительство постоянно опустошало его казну. Так продолжался этот цикл: тысяча человек входила в ворота Мекнеса, а два десятка ковыляло прочь.

Батист смотрел, как они приближаются. Интересно, умрет ли кто из них от его руки? И настанет ли день, когда он уйдет с освобожденными? Может ли у свитка быть такой конец? В это ему верилось слабо. Никакой выкуп не стоил султанской игры, никакая сумма не возместила бы потери инженера. Кроме того, Батист не мог получить даже письма от семьи. Тринитарии знали, что Исмаил питает особый интерес к нему, и передача его письма могла стать приговором для других. Единственной его надеждой на свободу было безумие или смерть. И так он убивал и строил, а Мекнес расцветал — великолепный город, вырастающий из песков пустыни, а свиток медленно разворачивался, намечая каждый шаг его жалкой жизни.

Город и дворец росли. Здесь были минареты и стены, казармы и пиршественные залы, башни и еврейский квартал, и великолепные конюшни. О, какое счастье быть лошадью! Батист увеличивал их жилища, где за каждым животным ухаживало по два раба. Он бывал повсюду в городе и во дворце, неизменно в сопровождении своего надзирателя Тафари, строя, отдавая указания, набрасывая схемы; работа была его единственной отдушиной посреди мучений. В те дни, когда Батист получал приказ убивать, он откладывал все свои чертежи и не отдавал никаких распоряжений, а вместо этого сам погружал руки в строительный раствор из извести, крови и песка. Как последний раб, он таскал ведра на шесте-коромысле, карабкался по лестницам, пока не сбивал ноги в кровь, мостил кирпичами дороги, работал, пока у него не начинало ломить спину от непосильной нагрузки, работал, пока солнце не покрывало его кожу волдырями и он не начинал терять сознание от изнеможения, работал, пока не падал без сил, и надсмотрщик относил его в метаморе, где его приходилось опускать на веревке в это преддверие ада, чтобы провести там еще одну мучительную ночь в обществе змей и отрубленных голов посреди черноты его снов.