Алексей Семенов - Листья полыни

В последний раз Зорко написал о том, как вельхи содержат собак, каковы собаки на восходных берегах и какие с ними связаны поверья и басни. Сделал он это затем, что накануне при взгляде сквозь отверстие в обереге понял, что смотрит на мир с высоты едва ли двух локтей. Зато движения его сделались быстры и ловки, и вел его за собою запах. Вообще запахов было такое многообразие, какого доселе он и не подозревал, полагая первенство в богатстве за словами и красками. Вокруг него была странная ночь. Каменные дома вышиной в шесть саженей и более сжимали, словно клыками, узкие горловины улиц. Пахло людским жилищем и его мертвечиной — отбросами. Сквозь тяжелый туман этих запахов, тяжелый настолько, что он мог бы утонуть даже в соленой воде, его вел запах моря и запах жертвы. Запах моря проникал сквозь щели в заборе из запахов свежеструганого и старого прелого дерева, оплетенного запахом пеньки и проконопаченного запахом смолы. Но море вряд ли влекло бы его к себе, если бы не запах преследования. Он шел чьим-то совсем свежим, теплым, даже горячим своей недавней принадлежностью настоящему следом и знал, что в конце его передние лапы ударят в чью-то спину точно посредине, а зубы сомкнутся на горле. Охота, каковой славились вельхские собаки в яви и в сказаниях, явилась ему во всей своей предметности. Он видел глазами пса!

Но видение оборвалось столь же внезапно, сколь внезапно возникло, и чернота более густая, чем чернота подземелья — чернота пустого сна, — встала вокруг. Зорко уразумел, что видел чье-то видение и был в нем не собой, а тем псом-охотником, каким был в своем видении кто-то другой. Кто был этот другой и как мог приключиться подобный перекресток видений, венн не знал; зато он узнал теперь не только то, как чесать за ушами страх собачьего сердца, но и как войти в мир не нагим, как входит человек, прикрытый лишь данным ему именем, но облаченным в образ собаки.

Вспомнив об этом, Зорко решил тут же испытать, чтó может выйти из такого его преображения. С каждым шагом лошади прибавляя усилиями памяти новую черту, приобретенную опытом минувшего видения, он восстанавливал в себе тот вид, какой имел тогда. И, едва ощутив, что память не подвела его, заглянул в отверстие ступицы…

Вороной под мергейтом-десятником ступал размеренно, копыта его тонули в мягком мху, нетронуто нараставшем здесь столетиями. Пробуя большими ноздрями воздух, конь, сколь ни прислушивался, не мог открыть вокруг ни единой опасности. Пахло свежими и теплыми уже от раннего весеннего солнца телами сосен, освеженной первыми после зимы дождями подстилкой, юной травой и погрузившимися глубоко под свод земли, но еще не ушедшими талыми водами и, с ними, прошлогодним снегом. Теплый и тихий ветер не доносил ни примет жилья, ни знаков присутствия хищника. Конь не знал, почему забеспокоились было люди, оседлавшие других коней.

Вдруг, откуда ни возьмись, прямо здесь, рядом, на ближней опушке бывшей гари, там, куда они и двигались, возник запах. Это не был запах волка, но и запахом собаки он тоже не был. Степная собака пахла совсем по-иному. Конь еще не привык к тому, как должен пахнуть лесной веннский пес, а потому не сразу угадал его запах, но он уже знал, что здешняя собака больше степного волка. Пес был рядом, в десяти саженях, — так говорил запах! Но в десяти саженях впереди было пусто, и спрятаться от прямого взгляда было некуда!

Меж тем пес, которого не было, но который размером и силой, судя по запаху, куда как превосходил обыкновенного, вздыбил шерсть и нервно шевельнул хвостом. Новая волна запаха, словно плеткой, ожарила коня: пес был готов напасть, и вся свирепость и уверенность большого и сильного хищника прорычала о себе в этом слове, вложенном в уста запаха.

— Будто бы псиной тянет? — спросил себя и спутников десятник и принюхался.

Он не знал, что конь уже не слышит его руки, потому что пес, раскрыв невидимую пасть, откуда смрадно потянуло навязнувшей в зубах убитой плотью, бросился на него.

Забыв, что несет на спине всадника, вороной поднялся на дыбки, заржал, развернулся и пустился прочь, сланью, стараясь спастись от незримого преследователя. Мергейт едва удержался в седле, неловко взмахнув руками, и только теперь понял, что недостаточно ценил этого вороного: противоположная опушка неслась на него так, будто под копытами коня была не вязкая грязь, а звенящая первыми осенними заморозками трава Вечной Степи.

А пес бежал быстрее. Его рывок оказался столь стремителен, что вороной, на слякоти проваливавшийся на незаметный, но такой нужный вершок, как ни пытался, не мог разорвать ту еще более невидимую, чем пес, нить, что связала их. Пес мчался уже совсем рядом. Он был легче, а лапы его были широки, и ему не надо было тратить силы на то, чтобы вызволить их у размокшей земли, и вся сила его обращалась в бег. Вот пес зашел влево и поравнялся с задними ногами коня, вот выдвинулся на два локтя вперед и нырнул вороному под пах…

Остальные кони тоже почуяли огромного пса и, видя, как в несказанном ужасе, разметывая комья грязи, бросился назад их вожак, кинулись за ним, и люди, привыкшие повелевать лошадьми, прослывшие — и по заслугам — по всей земле лучшими знатоками коней, жившие с ними кожа к коже многие века, не понимали, что за сила вырвала вдруг у них из рук эту тысячелетнюю узду.

Лес приближался неотвратимо, и, пытаясь справиться с обезумевшим скакуном, десятник не сразу сообразил, что оставаться в седле дальше смертельно опасно, что любой низкий сук будет теперь злее вельхского копья, а каждый ствол — тверже пешего веннского строя. Мергейт еще успел собраться, чтобы оттолкнуть себя от разом сделавшегося диким и незнакомым коня, избежать встречи с ополчившимся на него лесом, и даже оттолкнулся и выпрыгнул из седла, но упругая сила бега была столь велика, что несколько саженей, оставшихся до первых стволов, не могли вобрать ее в себя. Эта сила и швырнула десятника со всего размаху на две выросшие рядом березы. Тело ударилось о крепкие груди деревьев и упало, уже обмякшее, в смарагдовую траву месяца березозола…

Сотоварищи павшего избегли его участи и теперь, вымазанные в густой жиже, в порванных халатах, удивленные и ошеломленные, поднимались на ноги, ощупывая себя и прислушиваясь к своему телу, словно не веря, что остались невредимы.

Вороной летел сквозь лес, будто за ним гналась неутомимая стая понукаемых зимним голодом волков. И девять коней неслись вслед, повинуясь общему страху новой, неведомой опасности. Они знали голоса воды и грозы и степного пожара за несколько дневных переходов, они не боялись увидеть блестящие твердые плети в руках у людей, которыми те стегали друг друга, и не страшились крови на белом снегу. Но сегодня пришел новый враг, невидимый и беспощадный. Ни клык, ни коготь не тронули вороного, он даже не ощутил прикосновения встопорщенной шерсти, но ужас вонзался глубже клыков и разил вернее. Лишь когда пена усталости стала падать с него хлопьями, конь остановился. Перед ним бежал прозрачный говорливый ручеек, и даже тени от невидимого врага не было ни на пять, ни на пятьдесят верст вокруг, ни даже на много дней похода…