Алексей Семенов - Листья полыни

Время вовсе не течет в одну сторону, определенную раз и навеки, и быстрота его течения вовсе не расчислена. Потому весьма смешно глядеть на тех, кто тщится поймать его, заключив в тень от шеста, воткнутого посреди песчаной площадки, или в стеклянное нутро клепсидры. Мало того, время порой не течет совсем, а порой течет в самые разные стороны сразу и, конечно, утекает сквозь пальцы. Иной раз, правда, его удается поймать и схватить и смотать в клубок, как шерстяную нить. Однако следует помнить, что эта нить остистая, и зверь, чей жесткий волос попадает в эту нить, дик и своенравен, и волос его таков же, и то, что, как мнится тебе, лежит в твоих ладонях, находится в руках другого. А ты опять понимаешь, что время совсем не там, где ты думал.

Надо сказать, что время не только течет, но и стоит не одинаково. Человек редко бывает полностью живым, большую часть своего существования его жизнь перемешана с его смертью, смертью его родных и любимых и смертями других людей. Когда человек полностью жив, его время стоит, замирая в одной светящейся точке. Но куда чаще случается, что время замирает в другом месте, там, где приближается к вечности. Оно останавливается там или почти останавливается, потому не может существовать в вечности, а значит, не может и двигаться. Такое бывает иной раз в сражении, потому что ярость и страсть столь занимают воображение, что память о прошлом и будущем отступает и умаляется. Поэтому и останавливается время, ведь оно не может течь, если исчезают прошлое и будущее.

Мне довелось биться при Нечуй-озере, когда воины великого полководца Гурцата, предводительствуемые темником Олдай-Мергеном, предприняли поход в земли веннов. Войска прошли через все веннские земли и повернули обратно, но прежде потерпели поражение от веннов и вельхов. У Дикого Кряжа воеводы веннов и вельхов Качур и Бренн победили Олдай-Мергена и заставили его оставшихся воинов поспешно отступить. При Нечуй-озере полтысячи мергейтских всадников, ушедших вперед, к началу пути на Галирад из веннских земель, были истреблены почти до единого человека.

Должно быть, в том месте, где нет прошлого и будущего, могут остановиться разом несколько времен или хотя бы два. И тогда возможны самые чудесные совпадения, когда два разумения могут поменяться временами, при сем же телесные воплощения их продолжат пребывать в тех временах, коим принадлежали изначально…

Море ярилось пуще. Черные валы прорвали смиряющую их гладкую чешую, сделались бурливы, вспенились грязно-белым и, не повинуясь более ничему, опричь своего буйства, заходили как вздумается, ударяя друг в друга, то умаляясь, то возвышаясь, ревя и шипя. Встречая на пути своем корабль, они беленились еще более, взбрызгивали, рычали и, кичась перед миром своей силой, били, швыряли и ломали корабль, как велит им их прихоть. Волкодав поспешил спрятать драгоценную книгу в кожаный мех, от беды подальше.

Сегваны корабельщики бегали по палубе, прятали вещи, привязывали то, что еще можно было привязать, дабы катающийся груз не зашиб кого, убирали парус. Но огромное ветрило не давалось. Волкодав вскочил было, чтобы помочь корабельщикам, но тотчас понял, что, хоть и перестал бояться моря, поединничать с ним еще не научился. Едва попытался он сделать шаг, как нога поскользнулась на гладкой палубе, а сорвавшийся откуда-то холщовый мешок ударил под другую ногу. Венн, способный проделать всякие штуки на скачущей лошади, здесь упал и покатился по накренившейся палубе к борту. Неизвестно, остался бы он на корабле, если б не зацепился за некую толстую веревку, отмотавшуюся невесть откуда. Так, держась за нее, он поехал по палубе назад, когда новая волна накренила судно носом вниз и немного на противоположный борт. Навстречу ему неслась стенка надстройки, и он уже завертелся ужом, стараясь собрать свое тело так, чтобы удар не принес ему каких увечий, когда почуял, что его неудержимо клонит в сон.

В одно мгновение грозное предночное море пропало, перед взором замелькали какие-то призрачные фигуры, мреющие сквозь густой туман, стремительно, впрочем, редеющий. Последнее, что он заметил, — это ворванный светильник, вспыхнувший внезапно ярко, ровно полуденное светило, ослепив Волкодава на миг. Разлепив веки, он увидел, что находится уже не среди кипящего моря, а в бурлящем котле боя и тот, с кем он менялся порою снами и явью, сражается здесь. И против него стоят десятки врагов, и он должен их победить. Знает, что должен, но не ведает, как это сделать, и меч держит вовсе не так, как следовало бы, чтобы хоть малую надежду иметь на претворение замышленного…

Прежде всего, не надо было суетиться. «Не спеши. Я знаю, как надо», — сказал про себя Волкодав и окончательно провалился из времени, где трещал и тонул в черном океане корабль, во время, где враг одолевал его сородичей, да еще вблизи его родного дома, в том единственном знаемом им месте, где его дом еще жил.

Против него был конный ратник из того странного воинства, что вторглось в веннские пределы. За ним были еще пятеро его людей, далее бушевала жестокая сеча, где опытный взгляд Волкодава сразу отметил пеших и конных воинов, на одежде которых были нашиты клочки серой песьей шерсти. А дальше, всего в тридцати саженях, падала в глубь земли ямина, на дне коей, ни единым плеском не искаженное, блестело в полуденных лучах молодого весеннего солнца священное Нечуй-озеро.

Тот, кто пришел из Вечной Степи, был не слишком похож на обычных ее уроженцев. Был он высок и светел волосом, как светла свежая солома. И глаза его, пусть узкие и раскосые, распахнуты куда шире, нежели у соратников его, и серые, как лед сухеня месяца. Облачен был он в белый халат, уже изрядно выпачканный, запыленный, обрызганный кровью и прорванный мечами и стрелами, а все ж белоснежный там, где ткань осталась невредима. Под халатом Волкодав приметил доброй работы кольчужную броню, какой не делали ни в Галираде, ни у сегванов, и вельхские кузнецы такой не ковали, и тем паче ни в Нарлаке, ни в Халисуне.

«Должно быть, откуда-то с Восходных Берегов», — рассудил венн.

И был прав: Кутлуг взял эту броню в разрушенном Хорасане. Поклонявшиеся огню и пламени маны умели ковать металл, как никто. Видно, знали некие тайны огня, унесенные теперь с собой в холодное подземное царство теней, где ни огонь, ни его тайны никому не были надобны. Но вошедший в металл огонь жил в нем, придавая ему свой блеск и неодолимость.

Голову мергейта защищал круглый остроконечный шлем с крутыми выпуклыми боками. С такого меч соскальзывал, если только не бил точно поперек покатой поверхности. Впрочем, как раз это Волкодав не только что знал, но и умел. Если кто видел — а видели это допреж всего мергейты, окружавшие и берегущие в битве своих воевод, олицетворяющих бранное счастье и удачу, — то удивился бы немало: Зорко Зоревич, что из рода Серых Псов, возглавивший отряд, призванный раздробить змеиную голову, отделенную от тела мергейтской тьмы, за одну битву преображался уж не однажды. А Волкодав, привыкший уже за многие сны к чужому телу, хоть и немало было ныне сомнений в том, вовсе ли оно чужое, ослабил хватку пальцев на черене меча ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы держать меч и цепко, и твердо, но и так, чтобы позволить клинку явить свою силу, подвластную воле хозяина, и вершить смертоносную работу без помех. Потом же, стараясь не глядеть врагу в глаза — незачем это было, ничем ведь не обидел его мергейт, а тем лишь виновен был, что послали его в чужую землю владыки, — двинулся Волкодав на лошади противосолонь, чтобы противнику рубить стало неудобно. Тому быстро развернуться помешали его же соратники. Немного помешали, но Волкодаву и того достало. Походя ткнув острием меча одного из мергейтов, отчего тот сразу схватился за бок, — Волкодав мигом приметил, что меч, непохожий на веннские, со скругленными оконечьями, был приспособлен для колющего удара, любимого в Аррантиаде, — венн обрушил на мергейта в белом халате косой удар сверху, короткий и резкий, как удар хлыста, да и рука при этом шла свободно и хлестко, ровно плеть.