Алексей Семенов - Листья полыни

Волкодав провожал его взглядом и думал, что не понял его предостережение Охлябя, да и не мог понять. Кто знает, не ушел бы он и еще десяток-другой с ним, так, может статься, и отыскались бы такие через два века, кто не допустил бы Винитария и комесов его селиться за Светынью, напротив. А если и допустили бы, так не позволили бы ночью врасплох себя застать. Грустил об этом Волкодав, а поделать ничего не мог — не умел он сказать, как Зорко, чтобы вняли ему. Только делом показать. А делом как раз он только и мог явить, как воевать способнее. Не удержать ему было Охлябю. И значит, надо было сюда Зорко Зоревича возвращать. И успеть еще сказать ему, зачем так нужно и что случится в будущем, коли ухода этого не предупредить.

И вот однажды, когда рюен месяц уже делился с землей последним теплым дыханием, Плаве привиделось, будто корабль, на коем плавал Зорко где-то в грядущих морях, пробуя на вкус горечь будущего времени и сравнивая ее с нынешней, подошел к галирадской пристани. И Зорко сошел на деревянный причал и сразу обернулся лицом туда, где вверх по Светыни лежала, невидимая пока, страна веннов. Обернулся и будто услышал чей-то зов или с чьим-то взглядом встретился и внезапно в лице переменился, точно вспомнил о чем-то.

— Одними намерениями добрыми до него не доберешься, — ответил он кому-то, кто был, наверное, рядом, но Плава его не видела, поелику Зорко сказал в сторону. — Для того намерений и вовсе держать не нужно. И надеяться даже не надо. Иди и смотри. Точно река тебя несет, и легко тебе в ней.

— Так что ж, и делать ничего не следует? — спросил чей-то молодой и сильный голос, в коем, однако, была неуверенность и вопрос — вопрос о правде.

— Кто тебе такое молвил? — откликнулся Зорко. — Делай, только мысли о том, чтó делаешь, а не о том, что дéлаешь. Пиши картины и ходи по земле. Или на месте сиди и пиши. И смотри. И отвлечься не бойся на что иное.

— Значит, важно, как сделать. А если не выйдет?

— Себя не жалей, о других подумай. Сказано же, нет дороги. А прийти можно. Думай, что делаешь. А теперь не серчай, идти мне надо. В Галираде не задержусь. Увидишь еще свой Травень-остров, не тревожься о том.

С тем сон прервался, но с этих пор Плава стала замечать, что рубаха стала сидеть на Волкодаве уже не так ладно, как еще седмицу назад. И она скоро сшила новую рубаху, поменьше, чтобы опять никто не заметил подмены. А еще через седмицу на двор воротился откуда-то черный пес. Пришел и сел у порога. Дождался, пока Волкодав вышел, и поглядел внимательно ему в глаза. Волкодав видел черного пса не впервые. Когда он менялся с Зорко, пес при нем нередко оставался, но всегда как-то не до него было, и Волкодав действовал сам по себе, и пес тоже. Теперь они встретились. Волкодав знал, вернее, не знал, а просто мог говорить с любой собакой на одном языке. И на сей раз думал, что получится. Но вдруг — от Плавы это не укрылось — посерьезнел и даже на полшага отступил назад, чего Зорко никогда не делал. Отступил, и казалось, сейчас поклонится до земли. Но нет, не стал, хотя поклонился все же, а про себя. Потому что про себя можно не только сказать, но и сделать, и это будет видно. А пес махнул хвостом и затрусил прочь, к воротам, и Волкодав за ним пошел.

— Прощай, Плава. Может, и свидимся еще, — сказал он и зашагал со двора.

Плава видела, как они следуют к выходу из печища. Видела, как идут по тропе, что к проезжей дороге ведет, потому что сама к воротам вышла проводить. А после перестала видеть — далеко уже было. На поясе у Волкодава остался ее подарок — плетеный оберег, коня диковинного являющий. Были у того коня хвост и грива из пены, какая на бурных волнах случается. Прежде Плава все простые обереги плела. После рассказов Зорко о дальних краях принялась вдруг сказочные делать. А у нее височное кольцо было из меди с позолотой — кот с аметистовыми глазами. Это вельх Мойертах подарил, когда уходил.

День к вечеру клонился. Тихо солнце садилось, просвечивая насквозь желтые и рдяные листья, и весь воздух этим золотым светом полнился. По небосводу, выцветшему уже, не лазурному, как летом, легким дымом лениво плыли белесые облака. Звуки печища поутихли в этот час — отдыхали все после работ на поле, а для вечернего веселья не время еще было. По улице вдруг заслышался чей-то мягкий, да не скрытный шаг, рысца. И Плава узнала его: это возвращался невидимый пока за изгородью черный пес. Даже дыхание его — а дышал он обычно слышно, шумно даже — различила. Выбежала к воротам — новым еще, деревом свежим пахнущим. Зорко дом поставил себе, как только они свадьбу сыграли. Не совсем обычную избу: вельхи помогали строить и что-то от себя дому добавили.

Пес, кончик языка красного высунув, спешил к ней вверх по улице. А за ним из-за поворота — она как чуяла, что сейчас это случится, — вышел Зорко, и рубаха на нем сидела, как на бродяге перекати-поле: ворот широк, на плечах обвисла да и длинна более принятого. А вот оберега плетеного на поясе не было.

Зорко, как и прежде было, взгляд ее перехватил и понял все — и про рубаху, и про оберег, и про черного пса. И про то, что она его узнала, и про то, как жила это время. А в его глазах качались в черном небе крупные и лучистые звезды теплого неба, как видны они с корабельного настила в безлунную ночь. И еще плыли в них неведомые здесь неистовые и дурманящие душу цветные ветры с запахами немыслимых, заморских трав, которыми будет Зорко чаровать ее, рассказывая. И знала, что когда-нибудь придется ей выбрать: здесь остаться, на Светыни, или вместе с мужем уйти навсегда в чужие края, чтобы недоверчиво и постепенно привыкать там к невиданному и тысячеголосому поющему небу.

Зорко и вправду рассказал множество странных и непонятных иной раз басен. Но взгляд его стал не только богаче, но еще зорче, еще пронзительнее, и еще более умножилась в нем горечь. Он не писал больше богов с мужским и женским вместе языком, а принялся выкладывать из памяти на холсты неведомые земли, где пахнет ветер чудесами и терпкой полынной тоской по одной земле, куда каждый хочет добраться, но не всякий достигает ее. Снова смотрел он сквозь золотое солнечное колесо, с которым не расставался, и новые страны, каких, Плава подозревала, и не было на свете, выходили из его кисти, будто прятались там, как в волшебном ларе. Были то вовсе не края, лежащие на морском берегу, а степи, пустыни и дебри, могучие, древние и живые. Горы походили на вздыбленную шкуру на хребте притворившегося горами зверя, степь являлась несметным множеством притаившихся птиц, что, того и гляди, расправят крылья и улетят. Деревья в лесах, покрывавших долы, кручи и холмы, думалось, не стоят на месте, как положено деревьям, а ходят по земле на многие версты и только на миг замерли, чтобы явиться на картине. И небо меняло цвета, становясь все древнее и гуще, напитываясь золотом, киноварью и пурпуром. Казалось, Зорко в своих картинах перестал уже слушать нашептывания блудяг-ветров и сам теперь идет к незнакомому еще месту, где должен нечто открыть. Шел по следу своего особого ветра, горячего настолько, что дождевые капли таяли в нем, не достигая земли. Этот ветер сжигал на лике земли коросту обманной недвижности и косности и открывал подлинную, буйную и неистовую природу естества, не допускавшего к себе, отторгавшего все противное. И Зорко шел по этой яростной и живой земле и не боялся сгореть в своем ветре, желая достичь притина, где земля отворяет свою гремучую кровь, где вырываются из нее вереницей древние сны, несущие в себе изначальные слова мира, суть живого огня. И Плава, зная уже, что Зорко опять уйдет, с тревогой ждала, где же завершится этот многодневный путь по обнаженной яви.