Алексей Семенов - Листья полыни

Наконец Некрас отнял дудку от губ, вложил ее обратно в петлю на поясе и, опустив руки, принялся слушать. А звуки, сплетшие сеть, и не думали затихать. Напротив, их согласный говор нарастал, и Зорко уже начинал узнавать то, что произошло здесь не так давно. Не так давно, чтобы запамятовать об этом, но очень давно, чтобы поймать эхо случившегося. Но если даже он, никогда допреж не бывший свидетелем охоты заклинателя звуков, мог услышать и воссоздать минувшее, то сколько же всякого мог различить и распознать кудесник! И пес, и Серая — так прозвал Зорко свою лошадь — тоже не остались безучастными к действам Некраса. Серая прядала ушами, недоуменно поглядывая то вправо, то влево, и пес, поставив уши торчком, застыл на месте, внимательно, приподняв немного хвост, наблюдая неслыханную картину.

Еще несколько времени жила над поляной звучащая сеть, а потом стала умаляться, съеживаться, растворяться в воздухе, а иные звуки спешили туда, откуда изошли, — в отверстие дудки кудесника. Словно и не играл Некрас, а мешок со звуками развязывал и те выбирались на воздух прогуляться, а потом возвращались, будто охотничьи соколы. Постепенно, звук за звуком, петля за петлей, связь за связью, редела волшебная сеть и становилась все тише. И вот изникла совсем, и только слабое эхо ее, отразившись от стены леса, вернулось в середину поляны и пропало. Но та его часть, что проникла невидимо меж ветвей, листьев и стволов, ушла в чащу и там уже, будто стая рыб в воде, заскользила во все стороны, отдаляясь, но, казалось, не ослабевая. И так ушла, точно один-единственный круг от канувшего в дремлющий пруд камня.

Минуло с четверть колокола, когда кудесник поднялся наконец и осмотрелся, будто бы спросонья, будто не совсем понимая, где он и зачем. Взгляды Зорко и Некраса встретились, и Зорко увидел в глазах кудесника все, что недавно видел и делал сам.

— Было, — кивнул Некрас. — И пес был, и мергейт убитый — вот он. И кони понесли, не остановишь. Мергейты коней своих нашли. Они далеко теперь, верст за двадцать ушли. А силы в тебе столько, — неожиданно продолжил кудесник, — что аж боязно мне на тебя смотреть сейчас. И не оборотень ты, и не колдун, а неуютно, когда такое увидишь.

Зорко хотел сказать что-то в ответ, да слова застряли вдруг где-то в зубах, точно в густом бурьяне. Он удивился своей внезапной неспособности молвить и тут обнаружил, что Некрас опять, едва приметно, напряг горло. Звука слышно не было, но вокруг Зорко плотным облаком собралась немота.

— Погоди говорить, — предостерег его Некрас. — Сейчас я скажу немного. Кудесники, что звуки заклинают, в мир мало выходят — шумно слишком. Впустую шумно. Письменам мы тоже не больно доверяем: нет еще такой грамоты, чтобы звук изобразить. Да и навряд ли будет. А звуки вот о чем рекут: светлые боги сильны, да не всегда. Иной век темные одолевают. А та песня, что мир из тьмы подняла, велика есть. Мы ее ищем, сколько веннское племя себя помнит, а едва дно кувшина покрыть набралось, коли всю песню за полный кувшин почесть. Когда мы наполним этот кувшин, песня опять разольется в мире, и опять станет золотой век, как прежде. Только когда мы становимся сильны и в кувшине наших знаний прибывает быстрее, темные боги чуют это и не дают нам довершить начатое. Сейчас настало такое время. И сила, способная найти корни времени, у тебя. И тем гуще будет темнота вокруг тебя, потому что боги тьмы властны на земле не менее богов света. А потому и неуютно так с тобой рядом. Вот что я сделаю, когда так, — продолжал Некрас, распустив немного тугой узел немоты, опутавшей Зорко. — С тобой вместе идти мне никак не след: на двоих Худич ополчится так, что кукушка и раз голос подать не успеет, как пропадем. Пойдем каждый своей дорогой: ты — за оберегом; я, как и собрался, к полудню направлюсь, поводыря себе искать: я — слышу, он — видит. В дальних краях тоже ни покоя, ни счастья нет, и Худич у них свой, не добрее веннских будет. Поодиночке пойдем, скорее нам доля улыбнется. А теперь молви и не серчай, что к молчанию тебя принудил, — заключил Некрас, отпуская на свободу слова Зорко, что все еще топтались где-то у того на зубах.

— Если уж кто из нас колдун, так это ты, Некрас… — вырвалось у Зорко уже совсем не к месту. — Я на тебя зла не держу, — тут же поправился он. — Может, то и верно, что ты говоришь. Если бы ты худое задумал, он бы понял. — Зорко кивнул на черного пса. — Понял бы и голос подал. С ним тебе не совладать бы, как со мною. А то, о чем ты говорил, я и прежде слышал. И в книгах о том записано. Только там о реклах говорилось, в ином месте — о знаках. Про звуки нигде не было. Вот об этом я писать теперь стану.

С теми словами Зорко подошел к мертвому телу и привычными уже движениями принялся стаскивать с него рубаху. Рубаха, несмотря на редкое для березозола месяца тепло, оказалась еще свежей, почти не тронутой потом. Была она добротно выбеленной, из тонкого полотна.

— Буду о том писать, что повидал, — говорил Зорко, туго сворачивая рубаху и заталкивая ее в седельную суму. — А пока писать буду, дороге моей виться.

— Всякий путь к началу возвращается, — заметил Некрас, — и вокруг него вьется. Все к одному месту льнет. Так и должно быть. Сколь ни пиши, а дальше не уйдешь. Звук только послать можно — он с ответом и вернется. Впрочем, прощаться давай. Не ровен час, мергейты сюда вернуться решат. Посчитают, что с большим отрядом столкнулись, когда целый десяток побежал. А мне сквозь них идти. Здравия матери твоей и роду твоему. Когда тебя отыскать захочу, а никто про тебя и знать не будет, я на это место вернусь да тебя нагоню. Да и ты сюда еще вернешься.

— И ты лихом не поминай, Некрас, — поклонился Зорко кудеснику. — За науку благодарствую. Коли случится через печище Серых Псов идти, обо мне скажи матери да родне.

— Скажу, — кивнул Некрас.

Он взглянул на солнце, прислушался едва и, махнув на прощание, зашагал на полдень и восход и скоро скрылся из виду.

Зорко знал, что путь человека и впрямь, и вкривь ходит все же кругом, но не вкруг одного места, а вкруг одного и того же времени и возвращается к этому времени настойчиво и неизбежно. Время того человека, чей сон о степи показывал оберег, было разорвано надвое черной ночью с катящимся непроницаемым и жутким комом перекати-поля. И этот человек не знал, куда ему вернуться. Половина существа его рвалась в солнечный степной полдень, стремясь, словно лошадь, мчаться, а потом упасть и кататься по жесткой траве. Другая половина пыталась уйти в подзвездную ночь, острую и звенящую ожиданием звона булатных клинков. Каждый шаг его был направлен в обе стороны, а потому приходился на третью — во мглу.

Зорко не был слишком уверен, что Некрас, при всем великом искусстве его, доберется до Саккарема. Сам Зорко уже попробовал, как это — быть псом в чужой ограде. Только перекинувшись из лесной лайки в степную овчарку, сменив масть и имя, мог венн жить и чуять сладость опасности в иных землях. Правда, Некрас и от веннов-то жил обособленно!