Максим Далин - Краденые души

Кроме жалости к ним, Ульхард ощущал что-то родственное, более глубокое и сильное. Оставаясь с рабами наедине, будто слегка стыдясь своей надежды, он ласкал их, как детей, и спрашивал так сердечно, как мог:

— Отчего же вы никогда не рассказываете вашему государю Ульхарду, где родились? Мне интересно. У вас были матери? Что с вами происходило в этих ваших лесах?

На лице Эвра появлялась болезненная гримаса, будто ему в голову вступало, а Эвра, повлажнев глазами, целовала Ульхарду руку, тёрлась щекой о ладонь и щебетала, заглядывая в лицо:

— Зачем? Потом… Ладно? Потом?

Ульхард оставлял их в покое. Бесполезно мучить созданий, лишённых памяти.

Он по себе знал: бесполезно.

Вот и сейчас, проснувшись, когда рассвет только начинал брезжить, Ульхард с омерзением смотрел на себя в зеркало, тёр ноющие виски и пытался вычитать прошлое в собственных глазах. Безнадёжно.

Всё ускользает, кроме редких цветных островков в глубоком тумане.

Он — король Закатного Края. Давно.

Шерн утверждает, что несколько тысяч лет. Маршалы разнятся в предположениях — от пятисот лет до сотни. Лима считает, что лет двести точно. Родителей Ульхарда никто не помнит; это понятно, он — самый старый в Вечернем Доме. Непонятно, почему не осталось ни летописей, ни хроник. Ульхард обшарил всю библиотеку Вечернего Дома; в ней нет книг, только роскошные переплёты, кованые, украшенные самоцветами и чеканкой, но заполненные лишь чистыми листами пергамента. Откуда же у Ульхарда ощущение, что когда-то он страстно любил читать?

Советник Хетвуд как-то заикнулся, что библиотеку, принадлежавшую предкам государя, сожгли пришельцы из-за границы во время одной из очень древних войн. Ульхард уцепился за эти слова, допрашивал Хетвуда с пристрастием, но ровно ничего толком не узнал — старик путался в собственных воспоминаниях, как все ульхардовы союзники. Если эта война была ещё до того, как Ульхард взошёл на престол, откуда ему ведомо ощущение от чтения книги, воспоминания о сладости поэтических рукописных текстов, о цветных миниатюрах? Иногда они снились Ульхарду — но если книги пропали уже во времена его правления, то почему он ничего не помнит о той войне?!

Лима тогда сказала:

— Государь, не терзайте себя. В один прекрасный момент настало что-то жуткое, лишившее всех прошлого и о себе тоже не оставившее памяти. Это хорошо: если бы мы помнили, что за кошмар сожрал наш несчастный мир, то все сошли бы с ума.

Вероятно, она была права.

Лима явилась очень рано — она знала о том, что её государь встаёт чуть свет, хоть и ложится поздней ночью.

Она вошла без доклада, звеня шпорами, в дорожном костюме — разбудила рабов, которые подняли головы, взглянули на неё с сонными улыбками и тут же снова задремали, подошла к Ульхарду, стоящему перед зеркалом.

Ульхард поцеловал её в щёку.

— Дурно спали, государь? — спросила Лима, хмурясь.

— Сегодня больше похож на труп, чем обычно? — усмехнулся Ульхард. — Ладно-ладно, можешь не отвечать, не льсти. Где была спозаранок, леди-маршал?

— Парни Гхоти-Тью поймали на границе какое-то бесноватое чудовище, — сказала Лима. — Оно сейчас в Башне Плясок, я взглянула на него. Впечатляет, мой государь.

— А что необычного в бесноватом чудовище на границе? — улыбаясь, спросил Ульхард. — Я не понимаю. Мне кажется, нет ничего более обыденного.

— Оно связно говорит. Не говорит даже, а вещает. Это тяжело описать, надо видеть. «Свет идёт с Восхода, логово Ульхарда-Злодея растопчет Белый Рыцарь!» — продекламировала Лима, выпучив глаза, басом, обессмыслив умное нервное лицо. — Такого ещё никто не встречал.

Боль воткнулась в висок, вызвав приступ тошноты. Ульхард поморщился.

— Позвать Шерна? — тут же спросила Лима. — Мигрень, государь?

— Я когда-то это слышал, — проговорил Ульхард медленно. — И про свет с востока, и про рыцаря… только не припомню, где и когда. Моя проклятая болезнь…

— Вам кажется, — сказала Лима. Её лицо и голос выражали глубокое сострадание. — Дикари не говорят. Иногда они начинают войны — как саранча сбивается в громадные стаи и летит на поля, повинуясь инстинкту. Иногда делают гадости, иногда, попадаясь, кусаются, царапаются, пытаются убить кого-то из наших солдат, роют ямы-ловушки, куда не попадёт и спившийся конюх — но они не говорят. Тем более — членораздельно и пафосно.

— Это было давно, — сказал Ульхард. — Во времена, которые заперты головной болью… Послушай, Лима… а ты помнишь своё детство?

Лима задумалась, поглаживая эфес короткого меча.

— Очень смутно, — сказала она, наконец. — Помню, как в приграничном лесу ставили силки на кроликов и белок… с каким-то мальчиком… с братом, наверное… Как мы рубились на палках…

— У тебя есть брат? — удивился Ульхард. — Почему я его не знаю?

— Потому что его убили, — сказала Лима. — Наверное, на какой-то войне… вот этого я не помню точно. Я была ещё девочкой…

Ульхард приподнял за подбородок лицо Лимы, сероглазое, обветренное, как у подростка, с цепким взглядом и крупным ртом. В её коротких русых волосах нет ни нити седины, а на свежей коже — морщин… Почему никак не удаётся сделать леди-маршала королевой? Стоит об этом заговорить, как что-то происходит…

— А сколько тебе лет, малышка? — спросил Ульхард. — Сколько лет прошло с тех пор, как ты была девочкой?

— Много. Не помню, — Лима вывернулась из его руки. — Не годится спрашивать женщину о возрасте, государь. И вообще, это неважно. Заграничные заговорили — и они говорят о вас! Только силам ада известно, что они могут чуять! Мне это не нравится, государь… камергера позвать?

Ульхард вздохнул.

— Камергера, Шерна, кого там ещё… позавтракаешь со мной?

— Я голодна, — кивнула Лима. — Благодарю вас, государь.

И потом, машинально надевая камзол, поправляя манжеты из желтоватых кружев, приняв у Шерна кубок с микстурой от головной боли, Ульхард печально думал о том, как странно меняются заграничные соседи — и всегда не в лучшую сторону. Впрочем, это занимало его меньше, чем память Лимы.

Сам он помнил её столько же, сколько себя. Лима всегда была мечом короны, с неженской силой и хваткой, с разумом стратега… Ещё она всегда была его возлюбленной… но откуда она взялась?

Когда и как она пришла в Вечерний Дом?

Как трудно воевать с врагом, скрытым беспамятством! Но вот что забавно… Ульхард, похоже, знал, что имя этого врага — Белый Рыцарь, и не просто знал.

Он чувствовал к нему нечто очень похожее на ненависть.

Закатный Край никогда не был спокойным местом, сколько Ульхард помнил. Может, из-за этого здешний люд не одичал.

Гиблые леса подступали к деревням вплотную. Бороться с чащобой, разраставшейся быстрее, чем полагается растениям, приходилось огнём — и на выжженной земле крестьяне Ульхарда сеяли хлеб. Пшеница на здешнем пепле почему-то не рождалась, хоть тресни, поэтому даже на королевском столе стояли ржаные караваи. Запах горячего ржаного хлеба делал уютнее нищие крестьянские домишки; женщины здесь собирали гонобобель и краснику, чтобы ягодным соком выкрасить нитки в синий и алый цвет. Сине-красные спирали, древние, как эта больная земля, вышитые на одежде, по поверью защищали плебеев от смертельной порчи.