Валентин Юрьев - Паучий Замок

Я закончил. Честно говоря, я ожидал 'бурю оваций', но поднятая рука Вождя пресекла поток восторгов, и после неприятной паузы чей-то саркастический голос задал вопрос, который, по его мнению, должен был растереть меня в порошок:

- Ты хочешь сказать, Мроган, сын Кроригана, что ты смог победить вартака? А потом - хассана? Так, может быть, ты заодно победил и Дракогтя в его пещере? Тогда, чтобы не прослыть лжецом, победи и меня!

Вот это вляпались! Я посмотрел на Вождя, и он кивнул головой, а из толпы отделился и уже подходил к нам крупный, сильный мужик из кучки, где стоял мой враг Брекер, нахально улыбавшийся. Ну, молодец! Чужими руками. Он-то, во всяком случае, ничего не теряет, при любом исходе, подонок!

- Я не говорил, что победил вартаков. Я сказал, что мы сумели взять их в плен. И ещё никто не посмел уличить меня во вранье, тем более в этом зале.

- Ну, что же, честный Мроган, возьми меня в плен. Как вартака. Что я должен сделать? Связать себя сам и покрепче?

Он, очень довольный собой, широко улыбался, сложив поднятые руки ладонями вместе и, поворачиваясь ко всему залу, как хороший артист. А мне отступать было некуда.

- Вартаки спали. Ложись и спи.

Пока он, демонстративно зевая и почёсывась, как клоун, укладывался на камни пола, я шепнул ребятам всё, что было нужно и они, быстренько, взяв у Вождя его верёвку, подошли ко мне.

За это время прозрачные ограничители уже появились над 'мирно спящим' воином. Думаю, он, сильный и ловкий, готовый раскидать десяток пацанов по всему залу, ничего не понял, когда ощутил себя в клетке, а потом в верёвочной петле.

Внешне это выглядело прозаично и буднично. Два мальчика подошли к беспомощно юлившему мужику, накинули ему петлю на ноги, еще двое выволокли тело в сторону из тесной "клетки" и держали, пока первая пара накинула петлю этой же верёвки на голову и потянула на удушение, а пока он втыкал в камни бесполезный нож, ему ещё и руки прихватили, а ножи - убрали в сторонку. Операция заняла десять вздохов.

Преграду я сразу же снял, её никто и не заметил. Воин бился о камни, не веря, что такое возможно, а зал, наконец-то разразился восторженными криками. Такими громкими, что я не сразу расслышал то, что в общем шуме орал обиженный мужик. И лучше бы не слышал. Но слова оскорблений, недостойных воина прозвучали, и не понять их мог только глухой. Слова, которые полагалось смывать. И опять кровью.

Ну почему? Зачем, почти каждый день, мы калечим каких-то недоделков, чтобы на их место вставали новые? Что я этому уроду, жить мешал, что ли. Почему в любом месте есть враги?

И опять наступила тишина. Ах, как грозен голос Вождя:

- Он нарушил наш закон и будет наказан. Но если у этих юных воинов есть заступники, они прямо сейчас могут вершить суд чести!

Спасибо тебе, Вождь! Спасибо за закон и эту толпу, которая соблюдает его до тех пор, пока более сильный и наглый не протаранит и сам закон и Вождя, который так мило предлагает сдохнуть прямо тут, от руки нарушителя! Меня просто трясло от злобы!

Что это за клан, в котором всегда найдётся урод, готовый обделать любого героя и любого слабого и почему бы сообща не набить ему публично рожу, а не вынуждать это делать тому, кого оскорбил этот гад? Что за страна, в которой любой праздник в один вздох превращается в кровавую разборку?

Немного отрезвев, я увидел двинувшихся к нам со всех сторон мужчин, все отцы как один шли на защиту своих птенцов, а потом злого как оса Пашку, который бил себя в грудь и показывал на правую руку. В грудь! В руку! В грудь! В руку! Парни мои, тоже прыгали и жестикулировали как бешеные!

Я всё понял и, подняв руки, закричал, что мы сами справимся с дерьмом и не надо хорошим честным воинам касаться такой грязи. Я много чего кричал, пока наш новый друг кусал от злости камни, связанный так, что, дёргаясь, душил сам себя. Пашка, к нашему удовольствию, уже считался охотником и даже до Посвящения имел право вызывать на поединок любого.

У меня было время. Из зала увели женщин и детей. Только мать дуэлянта не дала это сделать. Воины выстроились коридором, так как обиженный выбрал пращу, и закрылись щитами. Поставили метки дистанции и закрепили факелы, принесли пращи и шлемы, я, как и три дня назад, сотворил низкий барьер посередине, на всякий случай, так как уже убедился, что подлости в нашей стране не меньше, чем везде, а отрубленные конечности не всегда прирастают. Даже по решению суда.

Чем я мог помочь Пашке? Пока урод лежал рядом, я 'уговорил' его башмаки в том, что они золотые, красивые, очень толстые, из чистого сверкающего золота и с удовлетворением увидел, как эта скотина недоуменно волочет ноги, поднимаясь с грунта, сдирая с себя верёвки. Прозвучал сигнал вождя.

Воин оказался, действительно, хорошим. Он не стоял на месте, а кружился, перемещался, несмотря на тяжелые вериги и камень из его орудия вылетал неожиданно и неизвестно откуда, но пока что Пашкиной реакции хватало на то, чтобы отклоняться вовремя.

Я злился, что не догадался уговорить его камни лететь в нужную точку, но теперь уже было поздно. Здоровый самец и худенький мальчик танцевали друг перед другом. По-настоящему, пока, никто не попал ни разу, только один из камней по касательной ударил по королевскому шлему, слегка ошеломив моего друга.

Заметно уменьшались кучи снарядов, правда, у Пашки запас был вдвое больше, ребята натаскали, да и расходовал он меньше, не успевая за опытным стрелком.

Удар! Опять Пашка получил по шлему и зашатался. Вскрикнула бедная мать. Его враг на вздох остановился, чтобы насладиться маленькой победой и тут же получил снаряд в кисть руки, из которой внезапно вывалилась праща, и - тут же в шею, в открытое, незащищенное место под затылком из которого брызнула кровь, пока он нагибался за пращой, и опять в правую, приготовившуюся к броску!

Несколько ударов подряд в шлем, прямо по глазам, это неопасно, но не даёт сосредоточиться, прицелиться, а потом опять в руку. Пашка знал, что делает. Он не станет убивать, ведь обидчик не сделал ничего плохого, кроме оскорблений, а значит, ответом должно быть только оскорбление. Но не словами, а ударами.

Скорость танца замедлилась, копыта из золота - это вам не фунт изюма! Давай, Пашка, давай! Бери его, тёпленького! И он давал.

Вот пошла в ход левая рука врага, а правая стала подающей, вся в крови и рваных клочьях меха, бросок за броском перемалывал теперь как в мясорубке левую кисть. Потом пошли колени. Пашка не доводил дело до конца. Он издевался. Не кричал оскорблений, не убивал и не калечил. Унижал!

Голова!

Пробит и содран набок шлем. Начались открытые удары по лицу. Противник уже не мог не только ответить броском, он не мог пошевелить ничем, кроме губ. Только рот, с мерзким злобным языком оставался для последнего унижения.