Александр Волков - Пришелец

Когда смеркалось и в руках каменных статуй, окружавших центральную площадь Города, вспыхивали факелы, из-под сводов храмов, посвященных младшим богам, выползала на улицы городская чернь: увечные воины, продажные женщины, спившиеся ремесленники, торговцы, разоренные непомерными ставками ростовщиков, мелкие воры, весталки, утратившие девственность и при пляшущем свете факелов раскидывавшие магические таблички перед тусклыми взорами впавших в отчаяние людей.

В такие вечера Катун-Ду любил подниматься по вырубленной в скале галерее на верхнюю площадку своей пирамиды. Здесь он отсылал прочь надоевших ему за день телохранителей и, устроившись со скрещенными ногами у подножия жертвенного камня, принимался за наблюдения. Он наслаждался зрелищем плавного кружения ночных небесных светил, составлявших правильные мерцающие фигуры Кондора, Ягуара, Пернатого Змея, Черепахи, Крокодила и Пираньи — небольшой, всего с наконечник копья, рыбки, населявшей узенькие болотные протоки. Насмотревшись на звезды, Катун-Ду вставал и, убедившись в том, что за ним никто не следит, подходил к каменной плите Иц-Дзамна. Здесь всегда стоял едкий удушливый чад перегоревшей крови, питавшей ненасытный и неукротимый дух Высочайшего Покровителя. Катун-Ду ненавидел этот запах; он боялся страшного каменного лика, соединившего в себе множество различных черт: над крючковатым клювом Кондора нависал лоб Ягуара, верхнюю губу широкой и плоской змеиной пасти украшали крупные вывернутые ноздри Крокодила, покрытые каменными перьями и чешуями щеки плавно переходили в массивные бычьи скулы. Но не столько самого изваяния боялся Катун-Ду — за многие годы он привык к его отвратительному облику, к его взгляду, мгновенно вгонявшему в столбняк брошенных на жертвенный камень пленников, — Катун-Ду знал, что, если поток пленников иссякнет до последнего человека, жрецы истопят баню для него самого. Иногда ему даже снились свежие тростниковые циновки, устилавшие ступени, снился пот, заливающий глаза, жрецы с ременными петлями в руках, дикий торжествующий хохот истукана, производимый бычьими пузырями в недрах скалы. Потом его бросали на жертвенный камень, он чувствовал пылающее прикосновение жертвенного ножа и просыпался от собственного крика. Об этих криках аккуратно доносили Толкователю Снов, и когда Катун-Ду в последний день месяца призывал его к себе для Очистительной Беседы, тот так замысловато составлял, казалось бы, самые невинные вопросы, что Катун-Ду однажды чуть не признался в кошмарном видении, выболтав в беспорядочном словесном потоке воспоминание о прикосновении босой ступни к шелестящей тростниковой циновке. И хотя сам Катун-Ду сидел на высоком троне, украшенном литыми золотыми пластинками и крупными, искусно ограненными камнями, а Толкователь стоял на коленях и смотрел на него из-под безбрового морщинистого лба, оба понимали, что это всего лишь пустая уступка условностям древнего ритуала. Ибо стоило Катун-Ду хоть намеком признаться в том, отчего он порой кричит в своих снах, как жрецы тут же объявили бы его Небесным Посланцем. А путь на небеса проходил через недра бездонного Колодца, черная зеркальная поверхность которого даже в самый безоблачный ослепительный полдень отражала бледные мерцающие звездочки.

Впрочем, Катун-Ду и сам знал, что рано или поздно жрецы обуют его в кожаные сандалии на толстой золотой подошве и подведут к самому краю круглой каменной дыры. И тогда ему останется только сделать последний шаг. Но до этого шага Катун-Ду было еще далеко: он еще мог без одышки и вязкой тяжести в ногах подняться по крутым ступеням на верхнюю площадку пирамиды, он еще душил руками священного ягуара и одним ударом меча отрубал голову буйвола во время ежегодных игр в честь Иц-Дзамна — так что пока выдать его жрецам могли только сны.

Катун-Ду наклонился к самому основанию плиты и, все еще морщась от едкого запаха перегоревшей на солнце крови, нашарил рукой плоский продолговатый камень, прикрывавший отверстие небольшого тайника. Он своими руками вырубил это углубление месяц назад, вспомнив все ухватки и приемы простого каменотеса, каким он и был до того момента, когда жрецы, отправив к небесам предыдущего Верховного Правителя, объявили Великие Игры. Все работы прекратились, и даже у подножия Иц-Дзамна перестала литься кровь пленников. Теперь она проливалась на круглой каменной арене в южной оконечности Города, где избранные по жребию мужчины дрались между собой за право подняться на вершину пирамиды и бросить к подножию страшного идола теплое сердце поверженного противника. Так что выбор был, в сущности, невелик: либо погибнуть в схватке, либо подняться на вершину человеческой пирамиды и возвышаться над миром до того мига, когда жрецы преподнесут ему сверток из шкуры ягуара, где он найдет сандалии с тяжелыми золотыми подошвами. Но до этого мига еще можно было жить и жить, и потому погибнуть в схватке, не успев сполна вкусить лучших плодов от древа жизни, было бы глупо.

Рука Катун-Ду нашарила на дне тайника длинную трубку, составленную из двух ровных колен крепкого толстого тростника. Трубка была устроена так, что одно колено плотно входило в круглую полость другого и при этом могло достаточно свободно двигаться в ней. Но удивительнее всего в этой трубке были четыре круглых отполированных стекла, два из которых помещались на свободных торцах тростниковых колен, а два — невидимые — в середине.

Катун-Ду задвинул камнем отверстие тайника, вновь вернулся на свое прежнее место перед жертвенным камнем, снова сел, скрестив ноги, и направил трубку на озаренную факелами городскую площадь. Там безлико шевелилась мелкая и вороватая ночная жизнь: гибкий женский силуэт напористо льнул к тусклым кожаным накладкам караульного солдата, а за его спиной двое бродяг грабили подвыпившего торговца, щекоча ему глотку блестящим лезвием ножа. Мелькнул и пропал красный всплеск факела между колоннами храма Пернатого Змея: это жрецы спешили на свои тайные ночные сборища, которые, впрочем, давно уже перестали быть тайной. Из низкой широкой двери кабака выбросили пьяницу, и он упал на каменную плиту у подножия рогатого и козлоногого человеческого изваяния, захваченного в войне с приморским племенем черро. Пленные черро говорили, что сами захватили эту статую в войне с белыми бородачами, приплывшими на большом парусном корабле. Впрочем, настоящей большой войны не было: обезумевшим от жажды морякам просто послали в дар большие тыквенные кувшины с прохладным настоем сонной травы дзикку. Когда бородачи уснули, черро подплыли к судну на своих плоских бесшумных лодках, связанных из толстого тростника и обтянутых оленьими шкурами, вскарабкались на борт и повязали всю команду. Бородачей принесли в жертву Богам Света и Тьмы, отрубив им головы на макушках каменных истуканов при входе в лагуну, а в днище корабля топорами прорубили дыры и затопили, боясь, как бы духи убитых не уплыли на нем и не привели к берегам черро своих соплеменников.