Александр Волков - Пришелец

И Норман понял этот немой призыв. Он выхватил из-за пояса пистолет, быстро наклонился и, с трудом удерживая равновесие, выстрелил коню в ухо. Отдачей Нормана бросило вбок, но в последний миг он с силой оттолкнулся обеими ногами от мокрого, скользкого седла и упал в камыши недалеко от берега.

Когда он выбрался из реки и оглянулся, лошадиная голова уже скрылась, а поверхность воды на том месте была похожа на мостовую, вымощенную внезапно взбесившимся булыжником. Три оставшиеся лошади лежали на песке и, подломив под раздутые животы тонкие голенастые ноги, тяжело, с хрипом, втягивали ноздрями трепещущий от гнуса воздух. Три человека стояли чуть поодаль и, забыв про лошадей, с опаской поглядывали на реку, словно ожидая появления какого-нибудь жуткого чудовища из тех, о которых с таким жаром и воодушевлением рассказывают в портовых кабаках разогретые ромом морские бродяги.

Норман встряхнул отяжелевшей рукой, и на песок с клочком мокрого кружева в крепких угловатых челюстях шлепнулась горбатая, поблескивающая перламутровыми блестками рыбка.

— Падре! — негромко позвал он. — Не откажите себе в удовольствии взглянуть на эту любопытную разновидность Божьего бича, на эту помесь парфянской саранчи с тигровой акулой!

Падре, порядком исхудавший за долгий переход, поправил на голове остроконечный колпак, изготовленный из нескольких длинных, связанных черенками листьев, оторвал взгляд от реки, подошел к неподвижной, облепленной песком рыбе, осторожно, двумя пальцами взял ее за хвост, поднял и попытался выдернуть клок кружев из ее плотно сжатых челюстей. Но это удалось ему не сразу: рыбья хватка была стальной, и для того, чтобы разжать ей челюсти, падре пришлось воспользоваться лезвием длинного узкого ножа. Миролюбивый священник вооружился им после того, как при сборе сучьев для вечернего костра услышал в кустах негромкий предупредительный рык и, подняв голову, разглядел в пяти шагах смутный, плавно очерченный силуэт небольшого зверя с горящими в сумерках глазами.

Когда он рассказал об этом Норману, тот только молча покачал головой, а затем полез в брошенную у дерева седельную сумку и достал тяжелый длинноствольный пистолет с курком в виде изогнутой змеиной головки. Но падре настаивал именно на кинжале и, получив его, тут же показал Норману, что его руки способны не только помахивать кадилом и перелистывать молитвенник. Он попробовал пальцем лезвие, слегка подправил его на подобранном с земли камешке и на ремне седельной сумки, а затем, ловко выдернув из Норманова кармана шелковый платок, подбросил его в воздух и, когда платок развернулся, ловким крестообразным взмахом рассек его на четыре клочка.

— У пистолета, — сказал падре, при свете костра разглядывая гравировку на лезвии, — есть два больших недостатка: во-первых, он может дать осечку, а во-вторых, им можно воспользоваться только один раз…

Вдруг в темных кронах послышалась какая-то возня, резкие тонкие крики и хлопанье крыльев. Падре быстро закатал рукав сутаны, перехватил рукоятку кинжала, глянул вверх и, резко вскинув руку, метнул кинжал в мелькнувшую над головами тень. Норман услышал хорошо ему знакомый глухой звук пробивающего плоть лезвия, яростный, захлебывающийся писк, предсмертный трепет тяжелых крыльев, и в следующий миг у его ног распласталось насквозь пронзенное кинжалом существо, похожее на гигантскую летучую мышь. Падре потянул существо за крыло, перевернул, выдернул кинжал из заросшей бурым мехом грудки, вытер его подобранным с земли клочком платка и, вложив в грубые кожаные ножны на поясе, выхватил из костра разгоревшийся сук.

— А вот вам и вампир! — пробормотал он, разглядывая оскаленную мордочку зверька в неровном порывистом свете своего факела. — Отряд Primates, подотряд Prosimii, семейство Lemuridae, род Hapalemur… Поселяются в непосредственной близости от мест обитания человека и ведут преимущественно ночной образ жизни. Питаются кровью как человека, так и крупных млекопитающих. Служат переносчиками так называемого «синдрома маки», проявляющегося в постепенном перерождении постэмбриональной ткани и последующем изменении всей анатомической и физиологической структуры организма…

— Нельзя ли попроще, падре, — хмуро перебил его Норман, с опаской поглядывая на плотный лиственный шатер, озаренный пламенем костра.

— Отчего же нельзя, — проговорил падре, доставая из своей седельной сумки небольшой, разделенный на секции ящичек с инструментами и химикалиями, — если хапалемур напьется крови, ну, скажем, дикого кабана или крупной обезьяны, а затем нападет на человека, кровь предыдущей жертвы проникнет в свежую ранку, и через некоторое время человек начнет деградировать…

— Каким образом?

— Все зависит от предыдущей жертвы, — неторопливо продолжал падре, передавая Норману факел и склоняясь над распластанным трупиком, — если это, предположим, был олень, то у человека начинают постепенно срастаться и окостеневать пальцы, морда вытягивается, зубы выпадают и заменяются новыми, и по мере этой замены человек утрачивает мимику и навыки речи…

— Короче, звереет, — ухмыльнулся Норман, держа факел и глядя, как падре ловко сдирает шкурку с коченеющей тушки и извлекает тонкие косточки из кожистых крылообразных перепонок.

— Если уж говорить совсем просто, то да! — согласно кивнул головой падре.

Он тщательно очистил внутреннюю поверхность шкурки от остатков ткани, пересыпал все складки мелким серебристым порошком и, достав дорожный блокнот, стал зарисовывать мышцы и кости ободранной тушки. Это занятие, не вполне, быть может, легкое и продуктивное в пляшущем свете костра, настолько поглотило падре, что Норман решил не отвлекать его дальнейшими расспросами.

Но теперь, глядя, как падре ловко разжимает лезвием кинжала окаменевшие челюсти рыбки, Норман набил трубку и, бросив подозрительный взгляд на лежащих лошадей и на двух гардаров, выбирающих из лохмотьев крупных лиловых вшей, обратился к священнику.

— Одного я не могу понять, святой отец, — проговорил он, вынув линзу из короткой подзорной трубы и наводя ослепительный узелок солнечных лучиков на золотистые крупинки пересохшего табака, — где вы научились так пристойно обращаться с кинжалом? Не иначе как на монастырской кухне!..

— И на кухне тоже, — скорбно поджав губы, проговорил падре, — в монастыре Святого Георгия Победоносца я целый год вставал в час ночи, чтобы до зари наточить не только все кухонные ножи, но и отбить все серпы, косы, не говоря уже о топорах и стругах для лесорубов и плотников…

— Чем же вы прогневили святого великомученика, что он наложил на вас такую суровую кару?

— Если бы ты знал, сын мой, как мне хочется когда-нибудь забыть об этом…