Клайв Льюис - Космическая трилогия

Никто не был в эти часы спокойнее, чем Феверстон. О макробах он знал, но такие вещи его не занимали. Знал он и то, что план их может не сработать, но был уверен, что сам спасется вовремя. Ума своего он ничем не тревожил, и голова у него была ясная. Не мучила его и совесть: он никого не погубил, кроме тех, кто вставал на его пути, никого не надувал, кроме тех, кем мог пользоваться; и испытывал неприязнь лишь к тем, кто его раздражал. Еще давно, почти вначале, он понял, что здесь, в ГНИИЛИ, что-то идет не так. Теперь оставалось гадать, все тут рухнуло или нет. Если все, надо вернуться в Эджстоу, где он всегда от них защищал университет. Если не все, надо стать человеком, который в последний момент спас Бэлбери. А пока надо подождать. Ждал он долго. Вылез он в окошко, через которое подавали горячие блюда, и наблюдал из него за побоищем. Нервы у него были в полном порядке, а если какой-нибудь зверь подошел бы поближе, он успел бы опустить заслонку. Так он и стоял, быть может — улыбался, курил одну сигарету за другой и барабанил пальцами по раме. Когда все кончилось, он сказал: «Да, черт меня возьми!..» Действительно, зрелище было редкое.

Звери разбрелись, и можно было наткнуться на них в коридоре, но приходилось рисковать. Умеренная опасность подбадривала его. Он прошел через дом, в гараж. По-видимому, надо было немедленно ехать в Эджстоу. Машину он найти не мог, должно быть, ее украли. Он не рассердился, а взял чужую. Заводил он ее довольно долго. Ночь стояла холодная, и он подумал, что скоро пойдет снег. Впервые за эти часы он поморщился — снега он не любил. Тронулся в путь он около двух.

Ему показалось, что сзади кто-то есть.

— Кто там? — резко спросил он и решил посмотреть.

Но, к большому его удивлению, тело не послушалось. Снег уже падал. Феверстон не мог ни обернуться, ни остановиться. Ехал он быстро, хотя снег ему мешал. Он слышал, что иногда машиной управляют с заднего сиденья; сейчас вроде бы так и было. Вдруг он обнаружил, что едет не по шоссе. Машина на полной скорости мчалась по рытвинам так называемой Цыганской дороги (официально — Вейланд-стрит), соединявшей некогда Бэлбери с Эджстоу, но давно поросшей травой.

«Что за черт! — подумал он. — Неужели я напился? Так и шею свернешь».

Но машина неслась, словно тому, кто ее вел, дорога очень нравилась.

Фрост покинул зал почти сразу после Уизера. Он не знал, куда идет и что будет делать. Много лет он думал, что все, представляющееся уму причиной, лишь побочный продукт телесного действия. Уже год с небольшим, с начала посвящения, он стал не только думать это, но и чувствовать. Он все чаще действовал без причины — что-то делал, что-то говорил, не зная почему. Сознание его лишь наблюдало, но он не понимал, зачем это нужно, и даже злился, хотя убеждал себя, что злоба — лишь продукт химических реакций. Из всех человеческих страстей в нем оставалась лишь холодная ярость против тех, кто верит в разум. Он терпеть не мог заблуждений. Не мог он терпеть и людей. Но до этого вечера он еще не испытывал с такой живостью, что реально только его тело, а некое «я», как бы наблюдавшее за его действиями, просто не существует. До чего же мерзко, что тело порождает такие призраки!

Так Фрост, чье существование он сам отвергал, увидел, что тело его вошло в первую комнату, откуда тянулись трубки, и резко остановилось, заметив обнаженный и окровавленный труп. Произошла химическая реакция, называемая ужасом, Фрост остановился, перевернул труп и узнал Стрэйка. Потом он заглянул в ту, главную комнату. Филострато и Уизера он едва увидел, его поразило иное: головы на месте не было, ошейник был погнут, трубки болтались. Он увидел голову на полу; но то был Филострато. От головы Алькасана не осталось и следа.

Все так же не думая, что он будет делать, Фрост пошел в гараж. Было пусто и тихо, снег покрыл землю. Фрост вытащил столько бачков с бензином, сколько смог. В комнате, где они занимались с Марком, он сложил все, что только могло гореть. Потом он запер дверь изнутри и сунул ключ в переговорную трубку, выходившую в коридор. Он толкал его, пока мог, потом вынул из кармана карандаш и затолкал еще дальше. Когда он услышал, как ключ звякнул об пол, надоедливый призрак — разум — сжался от ужаса. Но тело не послушалось бы, даже если бы он хотел. Оно облило бензином груду вещей и поднесло к ней спичку. Только тогда те, кто им управлял, позволили ему понять, что и смерть не покончите иллюзией души, хуже того: что именно она закрепит навечно эту иллюзию. Тело исчезало; душа оставалась. Фрост знал теперь (и не хотел знать), что ошибался всегда; что личная ответственность существует. Но ненависть его была сильнее знания. Она была сильнее даже физической боли. Таким и застала его вечность, как рассвет в старых сказках застает и превращает в камень продавших свою душу.

Занялся день, но солнца видно не было, когда Марк выбрался на шоссе. Колеса еще не оставили следов, лишь отпечатки птичьих и кроличьих лапок чернели на верхнем, пушистом слое снега. Большой грузовик, темный и теплый на фоне белых полей, притормозил, и шофер осведомился: «Куда, в Бирмингем?» — «Мне ближе, — сказал Марк, — Сэнт-Энн». — «А это где?» — спросил шофер. «На холме, за Пеннингтоном». — «Ладно, подвезу, только сворачивать не буду».

Попозже, совсем уже утром, он высадил Марка у придорожной гостиницы. Снег обложил и землю и небо, стояла тишина. Марк вошел в дом и увидел добродушную пожилую хозяйку. Он принял ванну, позавтракал, заснул у огня. Проснулся он в четыре, узнал, что деревня — почти рядом, и решил выпить чаю. Хозяйка предложила ему яйцо. Полки в маленьком зале были уставлены толстыми подшивками «Стрэнда». В одном из них он нашел повесть, которую ровно в десять лет бросил читать, устыдившись, что она детская. Теперь он ее прочитал. Она ему понравилась. Взрослые книги, на которых он ее променял, все оказались чушью, кроме «Шерлока Холмса».

«Надо идти», — подумал он.

Однако он не шел — не потому, что устал (он давно не был таким бодрым), а потому, что смущался. Там Джейн, там Деннистон, там, наверно, Димблы. Он увидит Джейн в ее мире. Но это не его мир. Стремясь всю жизнь в избранный круг, он и не знал, что круг этот — рядом. Джейн с теми, с кем и должна быть. Его же примут из милости, потому что она совершила глупость, вышла за него замуж. Он не сердился на них, только стыдился, ибо видел себя таким, каким они должны его видеть: мелким, пошлым, как Стил или Коссер, нудным, запуганным, расчетливым, — и думал, почему же он такой. Почему другим — Димблу, Деннистону — не надо сжиматься и оглядываться, почему они просто радуются и смешному и прекрасному? В чем тайна их смеха? Они даже в кресле сидят и легко, и величаво, с какой-то львиной беззаботностью. Жизнь их просторна. Они — короли, он — валет. Но ведь и Джейн — королева! Надо избавить ее от себя. Когда он впервые увидел ее из своего засушливого мира, она была как весенний дождь; и он ошибся. Он решил, что получит во владение эту красоту. С таким же правом можно сказать, что, покупая поле, с которого ты видел закат, ты купишь и вечернее солнце.