Елена Никольская - Змей подколодный

И дышат льдом

Теперь мои капризы.

Санками служила позаимствованная из дома круглая крышка от стиральной машинки. Крышка была новая, блестящая и скользкая до невозможности: закон трения игнорировала полностью.

Катались дотемна. И после катались тоже — когда уже и взрослые с горки ушли. Горка стала миром, и мир был бел и чёрен, возвышен и прекрасен: Норвегия, а может, и ледяные пустыни далёкой звезды. Ориентацию в пространстве отложили на потом, но крышку переименовали сразу, крышка получила в мире статус щита. Щит был найден в расщелине горы, истинное предназначение его скрывалось под снегом и мраком (Лёшка решил, что пока они сущность щита не разгадали).

Катались по очереди, оставшийся прыгал и кричал или бежал вниз, а чаще — ехал на заду. Тогда щит тащили наверх вдвоём.

Было ужасно жарко, поэтому они разделись до рубашек. Рубашки у обоих были яркие — синяя у Лёшки, красная у Андрея. Как флажки. Флажки метались по горке, скакали, орали — и нажили таки себе нехорошее. А не катайся на боевых щитах!..

— Ой, — сказал вдруг Лёшка, хватаясь за шею, — ой, я косточку потерял, ой, Дрейчик!..

— Какую косточку, — сказал Андрей, прыгая, — катись давай!

— Косточку, — закричал Лёшка, — талисман!

Андрей сразу же вспомнил свой хрустальный шарик (закопанный и многократно оплаканный) и прыгать перестал.

— Абрикосовая косточка, — сказал Лёшка, — в неё проволочка продета, и был шнурок, она была на шнурке, а шнурок, наверное, порвался…

Забыв одеться, они излазили на четвереньках всю горку. Лёшка простужено шмыгал носом и что-то шептал, а потеряв надежду, уселся у подножия мира и заревел. Андрей утешал, потом начал мёрзнуть и сбегал за куртками. Одевшись, Лёшка реветь перестал и замолчал — мёртво. Андрей излазил горку ещё раз и ещё раз, а выбравшись наверх, уткнулся в ботинки Лёшкиного отца.

Уволакивая наследников из ледяных пустынь, разъярённые родители вытрясли из Андрея вполне уместную ложь о потере ключей от квартиры. Из Лёшки не вытрясли ничего: Лёшка продолжал молчать, пребывая душою в снегах и мраках.

Дома Андрей был засунут в горячую ванну и налит до ушей чаем с малиной; Андрею удалось избежать простуды. Лёшка, тоже пропаренный и пролеченный впрок, заболел надолго. Болезнь назвали гриппом, но Андрей был уверен, что никакого гриппа у Лёшки нет.

Несколько раз он ходил искать косточку — после школы, пока было светло. Он нашёл на укатанном снегу невероятное количество разного бестолкового мусора: пуговицы, ключи, бумажки, кусочек браслета от часов и даже женскую серёжку — не золотую, сказала мама.

Начались каникулы, скучные и сумрачные. На школьном утреннике Андрею дали роль волка, и роль ему нравилась. Он научился рычать — учительница истории, режиссировавшая постановку, ругалась, потому что рычал он и вне оговоренных сценарием моментов. И костюм оказался замечательный — если сильно тряхнуть головой, зубы щёлкали по самому настоящему.

Но теперь — вот уже третью неделю — он рычал некачественно, а от репетиций отлынивал. Не в радость больше было ему обращаться волком. Ничего без Лёшки не было в радость, а к Лёшке его не пускали.

Лёшкина мама позвала его сама — на следующий день после скучной школьной ёлки. "Не спит, не ест, — перечисляла она Андрею и его родителям, — температура не спадает, да и отчего ей спадать, если таблетки не пьёт ни в какую! Ты ему скажи, Андрейка, может, тебя послушает!.."

"Таблетки! — угрюмо думал Андрей, спускаясь на второй этаж. — Нужны ему ваши таблетки, как привидению сандалики…"

Лёшка лежал под тремя одеялами, бледный и равнодушный. Будто потерял в снегу не абрикосовую косточку, а меч короля Артура. Или Кольцо Всевластья, как сравнил Андрей значительно позже: в одиннадцать лет он ещё не читал про хоббитов.

— Я, наверное, умру, — сказал Лёшка.

— Вот ещё! — возразил Андрей и уселся на пол перед диваном. Коленки просто затряслись — никогда Лёшка слов на ветер не бросал.

— Ты не пугайся, — сказал Лёшка, глядя в потолок. — Я так умру… внутри только. Буду просто всегда лежать, и всё.

— Я искал, — сказал Андрей. — Я всё там излазил.

— Ты неправильно искал, — сказал Лёшка. — Ты ведь днём ходил? А надо в то же время. Надо покататься так же, долго, вечером. Чёрный Шевалье тебя тогда вспомнит.

— Ладно, — сказал Андрей. — Я попробую вечером. Там же фонарей мало, плохо видно.

— Не надо ничего видеть, — сказал Лёшка. — Она сама найдётся, вот посмотришь. Только ты сегодня, ладно? Сделаешь?

— Сделаю, — сказал Андрей. — А этот чёрный, он кто?

— Дрейчик, мне очень надо сегодня, — сказал Лёшка. — А то будет поздно.

— Я сделаю, — сказал Андрей.

Кататься оказалось скучно, но он катался — как заведённый, ни с кем не разговаривая. Народ разошёлся быстро — жутко холодно было в тот день, но Андрей, поднявшийся на горку уже раз двадцать, весь взмок и снял куртку. Он не орал и не прыгал — просто съезжал вниз и, подхватив крышку, бежал обратно. "Никуда не пойду отсюда, — обречённо думал он, — буду всегда кататься, всю жизнь буду тут…"

Совсем скоро он понял, что так оно и есть. Никто не придёт искать его, но и он ничего не найдёт, и поэтому время остановилось, здесь, на горке, в ледяной пустыне. Снег не растает, зима не кончится. Утро не наступит, и не погаснут фонари, а Шевалье его не вспомнил, и придётся всегда скатываться на щите, и бежать вверх со щитом, который стал ужасно тяжёлым… И вот так будет теперь всегда, и ничего другого никогда не будет, а в двух кварталах от горки лежит под одеялами Лёшка. Всегда, всю жизнь бледный и грустный Лёшка будет лежать на своём диване, заколдованный Лёшка, заколдованный навсегда…

Андрей заплакал и пнул крышку ногой. Она понеслась вниз, бесшумно и быстро, серебряный щит по белым снегам заколдованного мира, и Андрей побежал за ней, а на половине спуска упал и покатился кубарем — в снежную, серебряную, заколдованную вечность.

Он попал носом в острый бортик крышки, подтянул ноги и встал на четвереньки, воткнувшись локтем в тот же бортик. Щит отъехал в сторону, и Андрей увидел талисман.

Талисман был покрыт вязью извилин и оплетён тонкой золотою цепью. И чёрное сухожилие дракона крепилось к цепи, порванное, съёженное. Андрей завороженно смотрел на талисман, нисколько не сомневаясь, что это волшебная вещь. Руна бога Одина — не меньше… Но когда он осмелился, наконец, прикоснуться, руна превратилась в абрикосовую косточку, прицепленную проволочкой к шнурку. Да — в косточку; но он-то знал.

Присев за углом своего дома, он проводил взглядом вышедших на поиски родителей и успокоился окончательно: время пошло!

Открыл ему Лёшкин отец; в темноте коридора он здорово смахивал на чёрта из какого-то телевизионного спектакля — бородкой, что ли. Андрей с тоской смотрел на бородку и молчал, и дядя Коля молчал тоже, а потом осторожно спросил: