Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

— Тогда зачем тебе твои кости? — тихим, вкрадчивым голосом спросил Десняк.

— Не спеши, — ответил призрак, подняв голову и посмотрев на своего собеседника долгим неподвижным взглядом. — Придет время — все узнаешь.

— Когда?

— Я же сказал: не спеши…

Десняк хотел спросить Ерыгу, придет ли он еще, чтобы ответить на этот мучительный вопрос, но тут со двора донесся крик петуха. Призрак вздрогнул, прикрыл ладонями пустые глазницы, нервно облизнул кончиком языка бледные губы и стал быстро таять в зеленоватом сумраке каморки. Сперва исчезли ноги, затем тьма стала поедать руки, ребра, позвоночник, крышку черепа и вскоре вся сгустилась вокруг неподвижно замерших, окруженных бледными кольцами глазниц.

— Приходи, я буду ждать! — взволнованно прошептал Десняк, но призрак остался нем, и лишь кольца вокруг его глаз на миг вспыхнули и исчезли, оставив в воздухе каморки едкий запах серы.

Филимон прилетел вечером, после того, как едва проступавшее сквозь тучи солнце окончательно затерялось между верхушками сосен, погрузив огороженный бревенчатым частоколом двор в сырую прохладную тьму. Когда сырость стала проникать в спальню Любавы, княжна приказала принести сухих дров и бересты для камина. Пока приставленный к этому делу мальчишка-беренд вприпрыжку спускался по лестнице, княжна открыла окно и, закутав грудь горностаевой мантией, стала вглядываться в размытые очертания древесных крон в надежде увидеть подлетающего Филимона. Вязкая, пропитанная изморосью тьма быстро поглощала кроны, стволы, заостренные верхушки частокола, и к тому времени, когда мальчишка с охапкой сосновых поленьев и берестяной лентой, обернутой вокруг шеи, вернулся в спальню, перед глазами княжны уже стояла сплошная бархатная чернота. Но Любава даже не слыхала, как он вошел, и обернулась, лишь когда за ее спиной раздался стук рассыпающихся поленьев.

— Не бережешь ты себя, госпожа добрая! — сказал мальчишка. — Закрыла бы окошко, не ровен час, лешак болотной гнилью из лесу дыхнет, грудь заложит, кости заломит да голову в жар бросит! Нечистый дух, не к ночи будь помянут!

Мальчишка щелкнул кресалом, брызнул на трут густым пучком искр, надул чумазые щеки и, вытянув пухлые губы, начал со свистом раздувать взлохмаченные волокна. Глядя на него, Любава зябко повела плечами и, протянув руку за спину, свела дребезжащие слюдяными пластинками створки.

— Погодь, погодь, госпожа! — засуетился мальчишка, раскручивая затлевший трут. — Сперва лешака надо вытурить! Вдруг затаился где в углу, а ты как заснешь, он и зачнет под перину порскать, охальник!

Мальчишка смотал с шеи берестяную ленту, запалил ее от трута, бросил на колосник камина, прикрыл пучком сосновых лучинок, а когда коптящий огонек пробился сквозь их перекрестье, поднес к пламени веточку можжевельника. Веточка вспыхнула, но мальчишка не дал ей разгореться, а тут же выдернул из-под кирпичного свода, погасил в кулаке и, что-то бурча под нос, стал обходить углы спальни, окуривая тесаные бревна едким сизым дымком.

— Чур меня! Чур меня! — бормотал он, помахивая веткой и притаптывая лаптями искрящиеся, опадающие на половицы хвоинки.

— Окошко! Окошко открой, княжна! Вытурить! Вытурить духа нечистого, беса окаянного, не к ночи будь помянут! — зачастил он, приближаясь к Любаве и гоня перед собой дым широко раскинутыми руками.

Княжна толкнула створку и прижалась к стене, глядя, как мальчишка машет руками и трясет головой, зажав в зубах дымящуюся ветку.

— Ну вот, госпожа добрая, таперича могешь спокойненько почивать! — сказал он, сплевывая во тьму догоревший можжевеловый черенок и плотно прикрывая обе створки. — Ты взбей перинку да ложись, краса ненаглядная, на меня не смотри, а я туточка в уголочку посижу, пока полешки да угольки прогорят, а как угар весь вытянет, я вытяжку закрою и за дверью на камышовом коврике прикорну, сон твой стеречь буду!

— Да ты уж лучше иди к себе, — устало усмехнулась Любава, глядя на потное от усердия лицо мальчишки. — Камин я сама протоплю, люблю перед живым огнем с книжкой посидеть. Сон мой Кокуй постережет, мимо него, сам знаешь, мышь не проскочит!

— Мышь, может, и не проскочит, а в птицах он не волен, — пробормотал мальчишка, загадочно глядя на княжну из-под густых черных ресниц.

— Птица? Какая птица? Что ты лопочешь, малой?! Совсем от можжевелового дыму рехнулся?! — воскликнула Любава, с тревогой прислушиваясь к заоконной тишине.

— Да это я так, к слову, госпожа добрая, — сказал мальчишка, отводя взгляд. — Мышь по земле, рыба по воде, птица по воздуху, — всякая тварь в своей воле!

— А я, выходит, не в своей?! — гневно воскликнула Любава. — Кто тебя за мной шпионить приставил?

— Зачем же сразу «шпионить»? — спокойно сказал мальчишка. — Ты наша княжна, мы твои холопы, и ежели с тобой что случится, братья-беренды с меня голову за уши снимут и на посох лешаку заместо набалдашника наденут!

— А что это твои братья так обо мне пекутся? — спросила Любава, проходя к камину и опускаясь на низкую лавочку перед разгорающимся огнем.

— Дикий народ! — прошептал мальчишка, склоняясь к ее плечу. — Нам самим по себе быть никак нельзя: заживо друг дружку сожрем, в болотах перетопим, огнем спалим, камнями да бревнами закидаем!

— Что это вам неймется? — усмехнулась Любава, укладывая полено на жаркие угли. — Делить вам вроде нечего: места в лесу хватает, дичи тоже…

— Все от дикости, — вздохнул мальчишка. — Вроде живем, живем, и вдруг как накатит — кто кол хватает, кто каменюку, и пошла музыка! Мозги, кровища — жуть! Но нынче вроде полегче стало, поспокойнее, а ежели кто по старой памяти за кол схватится, ему сразу на твой терем указывают: как ты можешь, паскуда, при нашей княжне непотребство заводить!

— Откуда в вас непотребство-то такое? Тебя послушать, так вы хуже зверей диких! Волки зимние уж на что люты, и те стаей держатся, — сказала Любава, протягивая к огню озябшие ладони.

— В волках не лютость, в них сила природная играет, как и во всякой лесной твари: гадюке, зайце, коршуне, — убежденно сказал мальчишка. — Всяк друг дружку спокон веку сожрать норовит, а дичи в лесу не убывает.

— Откуда ж вы, такие бешеные, взялись? — спросила Любава, оглянувшись на мальчишку.

Мальчишка сверкнул глазами, отвел от уха спутанные кудри, прислушался, не услышал ничего, кроме редкой дождевой капели за окном, и наклонился к Любаве.

— Я не ведаю, мал еще, — быстро и взволнованно зашептал он, — но прабабка моя, покойница, когда помирала, мешочек мне передала кожаный, который ей от своей прабабки перешел…

В углу пискнула мышь. Мальчишка вздрогнул, испуганно оглянулся, но, не увидев за спиной ничего, кроме зигзагами перебегающего по половицам зверька, дрожащими пальцами развязал ворот рубахи и достал из-за пазухи плоский вытертый мешочек, плотно обтягивающий небольшую твердую пластинку.