Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

Лицедеи, однако, вовсе не были заинтересованы в том, чтобы представление сорвалось. Они быстро сдвинули ширмы и, карабкаясь по плечам и спинам друг друга, нагромоздили посреди помоста высоченную пирамиду из человеческих тел. При этом Лесь оказался на самом верху и, когда толпа, забыв о Техе и Гохе, уставилась на него, стал выбрасывать из рукавов шелковые ленты, ниспадавшие на лицедеев, стоявших ниже, и обвивавшие их наподобие чешуйчатых колец.

Начиная с этого момента слова ехавших за возком всадников стали расходиться. Одни говорили, что после того, как вся пирамида была оплетена переливающимся шелком, на ее вершине возникли три огнедышащие головы, на что другие возражали, говоря, что голова была одна, но извергала из ноздрей, рта, глаз и ушей такие снопы искр, что среди них зрителям могла бы запросто померещиться и дюжина голов. Сходились лишь в том, что воздвигнутое на помосте существо было почти точной копией Триглава, сраженного покойным князем Владигором. Никакого страха это чучело поначалу не вызвало, когда же пробившиеся сквозь толпу рысьяки со всех сторон полезли на помост, требуя выдачи Леся, из пасти чудовища в лицо самому ретивому опричнику брызнула струя огня, мгновенно воспламенившая волосяные кисточки и перьевой султан на его пятнистой шапке. Тот взвыл от ужаса и, закрутившись волчком посреди помоста, нагнал на остальных рысьяков такого страху, что они словно окаменели и стояли не двигаясь до тех пор, пока на месте их товарища не осталась горка серебристой золы.

Толпа зароптала, кое-кто стал потихоньку пятиться к воротам, кто-то, наоборот, готовился к драке, поудобнее перехватывая тайком пронесенный под полой нож или кистень. Но тут из-под шелковых складок грозного чучела вылез взъерошенный Лесь. Он вразвалочку прошелся среди застывших рысьяков, строя им рожи и тыча пальцами в их выпученные глаза, потом склонился над кучкой пепла, собрал ее в горсточку, подбросил, дунул, и перед толпой возник стройный широкоплечий молодец с узкими темными глазами и прямыми черными волосами, остриженными в скобку.

Народ настороженно притих, а когда Лесь взял молодца за руку, подвел его к краю помоста, раскланялся и кивком головы сбросил в первый ряд потрепанную шляпу с волнистыми краями, зрители отпрянули и, вместо того чтобы пустить ее по рукам, наполняя жесткий колпак звонкими монетками, оставили шляпу лежать на затоптанном снегу. Кто-то даже негромко воскликнул, что таким потешникам надо бы поджарить пятки, на что Лесь звонко и раскатисто расхохотался, а темноглазый молодец молча выхватил из ножен длинный узкий меч и так закрутил его над головой, что над его черной как смола макушкой образовался свистящий серебристый нимб.

Это зрелище почему-то произвело на толпу очень сильное действие: шляпу тут же подхватило множество рук, в воздухе зазвенели монетки, и вскоре один из заплечных дел мастеров — то ли Теха, то ли Гоха — поднес ее к помосту, обеими ладонями поддерживая снизу отяжелевший колпак. Лесь простер руки к толпе, то ли благодаря ее за щедрость, то ли выпрашивая аплодисменты, а потом подбежал к краю помоста, схватился за обтрепанные поля подаваемой ему шляпы и рванул их на себя. Шов по кругу треснул, колпак вывалился, опрокинулся, но вместо монет из него выскочил слегка помятый, но живой рысьяк с опаленными ушными кисточками и растрепанным пучком обгорелых перьев на макушке. Тут толпу словно прорвало, и она разразилась таким диким шквалом восторженных воплей, хлопков и повизгиваний, что чудом спасенный рысьяк сорвал со лба свою пятнистую маску и, пробившись сквозь толпу, исчез в темной щели под воротами княжеской конюшни. Вскоре оттуда раздалось ржание, ворота распахнулись, и из проема выскочил всадник на черном коренастом жеребце, сбрасывавшем с удил клочья пены. Жеребец встал на дыбы, а затем бешеным галопом пронес седока вокруг всего двора, задними копытами сшиб с петель ворота, развернулся и с топотом исчез в сиреневых сумерках пасмурного зимнего дня.

С этой точки рассказа в голове Десняка началась совершеннейшая путаница, ибо из слов одного из едущих следом за возком рысьяков выходило, что он, рассказчик, как раз и был тем всадником, который ускакал с княжьего двора на черном жеребце, чтобы доставить приказ о взятии старого чернокнижника под стражу. Непонятно было в первую очередь то, когда и от кого он успел этот приказ получить, представление скоморохов началось после полудня, то есть в то время, когда рысьяки уже стаскивали в возок набитые под самую крышку плетеные короба.

Все остальное — огнедышащее чучело, горсточка пепла, чудесные воскресения — не вызывало у Десняка никаких чувств, кроме вялой скуки и рассеянной досады на глупость легковерной толпы, живущей даже не одним днем, а кратким, мимолетным мгновением. Он вспомнил, как во время своей единственной встречи с покойным князем тот с грустной усмешкой заметил, что для площадной толпы годы проходят бесследно: она не молодеет и не стареет, вечно оставаясь в неопределенном возрасте безвредного городского юродивого, над безобразными чертами которого не властно всесильное время.

— Да-да, князь был прав! — вдруг прошептал кто-то в темном передке возка, отделенном от кучерской лавки куском лосиной кожи.

За мгновение до этого возок сильно тряхнуло на ухабе, и Десняку показалось, что через борт перевалился темный бесформенный ком.

— Кто здесь?! — приглушенным голосом воскликнул старик, нащупывая под полой рукоятку тонкого трехгранного кинжала.

— Не бойся! — послышалось в ответ. — Тебя везут в мое место, но я-то ушел, а ты погоди!

— Кто ты? — спросил Десняк, наклоняясь вперед и напряженно всматриваясь в сгусток тьмы, откуда исходил голос его собеседника.

— Узнаешь, скоро все узнаешь! — воскликнул тот. — А пока слушай да мотай на ус! Езжай, куда повезут, ступай, куда прикажут, а как в место мое войдешь, так и князь пред тобою предстанет!

— Какой… князь? — чуть запнувшись от волнения, спросил Десняк.

— Владигор! — усмехнулся его таинственный собеседник. — Нет у нас в Синегорье другого князя…

— Как Владигор?!. — опешил Десняк. — Он же еще осенью помер! С вечера живот схватило, а к полуночи и преставился!

— Преставился, да не всем представился, — буркнул невидимка.

Его лицо вдруг озарилось голубоватой вспышкой, и Десняк на миг увидел перед собой того самого отшельника, что явился ему в заснеженном лесу.

«В нору его меня везут, что ли? — подумал он, зябко передернув плечами и вспомнив выдолбленную из дуба домовину в углу пещерки, — а если и так, что в этом худого? Двум смертям не бывать, а тут хоть кости в одном месте лягут, а если загодя крышкой прикрыться, так и зверье до них не доберется, пока черви меня до корней волос не объедят — им дубовые стенки не помеха…»