Роджер Желязны - Колесо Фортуны

Простая истина, время говорить правду — но разве так бывает не всегда? До тех пор, разумеется, пока не становится слишком поздно. Бывает ли слишком поздно для истины? Он не знал (и, если честно, ему было наплевать); приходилось жить в убогих, примитивных обстоятельствах, где не было никакой дифференциации и этот мир существовал сам по себе — мир без нюансов, где было только то и это, правда и ложь, легкомыслие и постоянство, любовь или смерть, и ты мог безболезненно найти свой путь среди этих абсолютов, каждый раз принимая некое подобие решений. Но уж если выдергивать его из этого мира — унижений и убожества, бесконечных горестей и печалей, — выдергивать чистым и грязным, то почему не дать ему вновь острия выбора?

— Я знаю, — говорила она, — я знаю, что нам нужно это сделать. Ты давно мне об этом говоришь. И они говорят. Мы должны. Но что с того? Разве от знания легче? Скажи мне.

Легче ли от знания? Да и что она на самом деле знает? Действительно ли, как она однажды сказала, неприкаянная потребность трахаться и давать себя трахать безопасно сделала из нее неприкаянную, в результате чего она оказалась лишенной и безопасности, и траханья, шатаясь по дорогам и проселкам, откуда их смело и принесло прямо в эту комнату? Или ее пожирало нечто еще более темное, то же, что чудилось ему в запахе собственной тьмы, собственных потерь, его собственного оленя смерти с плоской мордой и нацеленными рогами, не лошади вовсе, а зверя, не поддающегося никакому обузданию. Когда-то Уолкеру казалось, что он знает о Хильде все, что он проник в нее так же глубоко, как страсть к победе проникла в него. Познать своего соперника : понять условия и пути, которыми он подбирается к тебе. Хнльда, самая опасная, самая дикая и самая нежная, некий род абсолюта даже в моменты подчинения, она была его наградой и наказанием, с неизбежностью их слияния с самого начала, — что-то было такое в ее ускользающих глазах, в этих скулах, в этом истинном и жутком мелькании света и не-света, виртуального света в кают-компании, когда они проводили там минуты отдыха, вторгаясь в жизни друг друга. Это вторжение обладало элементами того, что Уолкер принимал за откровенность, он был уверен, что таким образом находит кратчайший путь к финишу, и казалось, что все двенадцать наездников, погоняющих своих скакунов в сером мельтешении симулятора, знают друг друга как облупленных. Хильда, Хильда их тоже знала: скучная привычка иногда проявлялась внезапным любопытством, а может быть, это была необходимая разрядка сексуальной горячки или напряженного соперничества; Уолкер знал ее лучше других, знал слишком хорошо, и если она сейчас чувствовала потребность все бросить, то, возможно, ей следует просто уйти, бросить его, не иметь дела ни с ним, ни с кем-либо другим из этой компании. Если только они ее отпустят. Но, как она и предупреждала, и каждый понимал это без объяснений, споров и жалоб, оттуда на самом деле не было выхода, не было освобождения. Ничего, кроме полного краха, не могло спасти их от скачек, от стремления вперед, грубого соперничества, навязанного им в тот момент, когда их выдернули и завербовали — завербовали, несомненно, с тем чтобы заменить тех, у кого поехала крыша и о ком уже никто никогда не услышит. Они теперь привязаны к кроватям, оказались в ловушке у лошадей. В ловушке у собственных лошадей, и больше некуда податься. Неудивительно, что она так боялась, неудивительно, что она выла и теребила, теребила его, царапала до крови.

И все же, несмотря на все свои жалобы, страхи и предчувствия, она так ничего и не предприняла, ведь так? По-прежнему в этой комнате, по-прежнему привязана к нему, по-прежнему в здравом рассудке и как ни в чем не бывало заканчивает гонку за гонкой и подвигается к финалу. Может быть, ей следовало найти кого-нибудь более способного к сопереживанию, чем Уолкер, какого-нибудь симпатичного наездника, чтобы они могли в перерывах между скачками бесхитростно забываться в виртуальности секса, тенниса, сна или смерти. Но, похоже, некуда ей деваться, и поэтому она все еще здесь и не собирается уходить, а время утешений прошло, настало время сосредоточенности и покоя, когда он мог бы подумать, выработать стратегию, мысленно пройти всю гонку, прежде чем он окажется привязанным к Леди Света; скоро уже предстоит заступать на свой пост по разряду восемь к пяти, хотя здесь, в кают-компании, определить время было невозможно. Вероятно, они симулировали даже время, виртуальность. Лишь углы наклона и ситуации.

Углы и ситуации, ситуации и углы — все это предстояло предусмотреть здесь, и хорошо, что его лишили памяти о реальности, оставив лишь смутные воспоминания о той жизни, которую он вел до вербовки в виртуальность. Теперь в сознании существовал лишь бесконечный ряд смоделированных лошадей, их сходства и различия, природа соперничества, табло случайностей, которого он никогда не увидит. В то время как повлиять на случайности было столь же трудно, как и на результат: темперамент лошадей находился в постоянном развитии, напрямую зависевшем от новейших технологий. Лошади были лучше настоящих, ибо лишь виртуальность есть правда; действительность выплюнула их, действительность была продажной тварью, шлюхой, постоянной расплатой за несовершенные грехи, а виртуальность приняла их, укрыла, как теплой шалью, своим мягким и ненадежным пространством.

— Разумеется, ты не остановишься, — сказала Хильда. — Никто из нас не сможет этого сделать. Нам придется пройти все до конца, и это правда, а конец — он как раз таков, каким ты его себе представляешь, — хей-хо, хей-хо и курган в конце дорожки. Место, где они хоронят лошадей, Уолкер, тех, кто потерял жизнь в забеге. Ты знаешь.

МЕСТО, ГДЕ ОНИ ТЕРЯЛИ ЛОШАДЕЙ : Это место было ими. Им предстояло стать лошадьми, выдавить из себя все лишнее, промежуточное, слиться с виртуальностью, ставшей абсолютом.

Стать лошадью.

Следующая и заключительная стадия, находящаяся одновременно в гармонии и противоречии с ответственностью и уровнями влияния, точнейшими, сложными расчетами, дарующими полный контроль или потерю контроля. Стать лошадью, жить на пособие, пройти весь путь до конца, зажать в руке счастливый билетик, позволяющий вырваться из бродяжничества, не скитаться в глуши. Его можно было получить таким путем или иным, более чистым способом, стать лошадью — это был шаг настолько серьезный и эволюционный, как ни один другой: предстояло иначе дышать, иначе ощущать свои руки и пальцы, копыта и ноги, а машина, холодная технология, одновременно очищала и упрощала действительность и этим очищением и упрощением возвышала ее до подлинного величия. Так ли? Возвышала ли? Не было ли это возвышение просто тем, чего они хотели? И не было ли оно тем, что руководило Уолкером: необходимость, жажда измениться, возвыситься, углубиться в себя до самого дна и, оказавшись там, пройти весь путь оттуда во внешний мир? Было что-то, помимо технологии, что влекло его к Леди Света, держало его от забега к забегу, от вдоха до выдоха, привязывало к этому концептуальному скакуну, и, когда он смотрел на Хильду в кают-компании, самодовольная память вспыхивала и гасла, и на мгновение ему показалось: он знает, что может увидеть то место, где они потеряли лошадей, принять некую версию самого себя, каким он был раньше, до того, и мгновение это было ощутимым, образ неотразимым и непреодолимо терявшимся в стуке ставен и обстоятельств, в проворном цоканье мертвых воспоминаний, уносящихся вниз, и он больше не мог различить то, что мгновение назад столь ясно маячило перед глазами.