Роджер Желязны - Колесо Фортуны

НА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОМ ЭТАПЕ : Он все быстрее подгоняет Леди Света, быстрее и дальше, и остальные лошади мерещатся вокруг, серые стрелы, серые расплывчатые силуэты. Заходя на последний круг, Леди Света делает попытку понести, убежать с гонки, это ее старая привычка, которой он боялся, с которой боролся и которую научился преодолевать насколько мог. Он делал это с помощью гипотетического кнута, бил ее по правому боку — раз, другой, третий, четвертый, бил снова и снова; пять или шесть зверских ударов — и Леди Света беззвучно, в ужасной зачарованной тишине гонки, спрямляет траекторию и начинает долгий бег по пустой дорожке, бешеные лошади сгрудились слева, медленно отставая, и он ощущает, как расстояние между ними начинает разворачиваться, раскручиваться, словно рулетка: он выигрывает гонку.

Он выигрывает: возможно, его оценили верно, возможно, восемь к пяти — это правильно. Он не обращал внимания на шансы остальных, не было времени и, в конце концов, не было нужды это знать: это уже неважно, эта гонка его, а к концу все вообще пошло прекрасно, это всегда доставляло ему радость — нестись в усиливающемся свете через маленькие сужающиеся туннели к финальной черте, где его ждало колоссальное облегчение.

От группы лошадей, оставшейся далеко позади слева, отделяется еще один скакун и устремляется вперед, вот он все ближе, ближе, и, конечно, это Олень Тьмы, на его блестящих боках были ясно различимы пятна и полосы, являющиеся его отличительными признаками, а где-то глубоко запрятанная в нем, а может быть, вне его Хильда должна сейчас управлять им так же, как Уолкер управлял Леди Света: крича, работая плетью, с болью и отчаянием пытаясь вывести свою лошадь, а значит, и себя вперед. Небрежно, с жесткой и безжалостной хитростью, которая, как ему кажется, должна быть ясна каждому зрителю, имеющему хотя бы начальное представление о стратегии, с хитростью, которая взывает к стратегу, сидящему в каждом зрителе, Уолкер бьет плетью по правому боку, отводя Леди Света вправо, и теперь оба скакуна, отчетливо отделившись от группы, идут ноздря в ноздрю; и вот он подрезает Оленя Тьмы, оттесняет его к загородке, пока он наконец не отстает, отпрянув назад, при этом слышится какой-то хныкающий звук — непонятно, воображаемый или нет, но Уолкеру кажется, что он слышал его: не лошадиное ржание, не лязг машины, не сон, не плач, но какое-то звериное проклятие, исторгнутое из сокровеннейших глубин скакуна, и после этого Олень Тьмы уступает, и он остается один на пустой дорожке, остальные далеко позади, а впереди одна лишь непредвиденная, невидимая проволока.

Проволока : уже мерещатся финишные столбы. Олень Тьмы сдан в архив памяти, и Леди Света, споткнувшись, падает на колени, и — о! — она падает, и, как он ни старается, ему не удается выдернуть ее из этого падения, этот шаг становится роковым, он слышит глухой дробный треск сломанной берцовой кости, а вслед за ним — звук, смешивающийся со всеми красками дня, вопль изуродованной лошади, когда Леди Света падает… и он падает вместе с ней: и это не свободное падение, а грохочущий обвал сквозь оболочку и арматуру ее сознания, из света в тьму — в тот момент, когда она издыхает под ним, — и этот удар ужасен, он гремит внутри и рвется наружу, и мимо проносится тень скачущей группы, а он лежит на голой земле, разбитый и трясущийся, не в силах поверить в то, что случилось. Как могло это произойти с ним? У него же восемь к пяти, он фаворит, и это Дерби — краеугольный камень его судьбы, так как же? Истоптанный, но не затоптанный, копыта мельтешат вверх и вниз, вперед и назад, Уолкер спасен, но он не спасен, он оказывается в конце своего скудного пути лежащим в лучах голого нестерпимого света, в полубессознательном состоянии, но и в полном сознании, а сверху вниз на него смотрят техники, которые тянут свои жадные руки к розетке.

Они собираются отключить его.

Но Уолкер приходит в движение, Уолкер вскакивает, тянется, шатаясь, к всеобъемлющей тьме, словно к утерянной тверди. Что это — симулятор или кают-компания? Были ли его воспоминания о воспоминаниях лишь частью той лжи, что внедрена в него? А сам он — тем быстрым, полностью автоматизированным существом, которое бежит, все бежит, всегда бежит? Превратился ли он в это существо? Или он им и является? Неудачник среди неудачников, мертвец среди мертвых, ничто не хрустнуло ломко в его сознании в тот момент крушения берцовой кости, не было даже надежды на осознание, но вот он, ключ к разгадке: издыхающая Леди Света видит склоняющуюся Хильду, черты ее лица наконец обрели покой, ее лицо олицетворяет неумолимое осуждение.

— Неудачник, — говорит Хильда, — слабак восемь к пяти, гроб восемь к пяти, вот что они делают, вот что мы делаем с проигравшими, понял? Смотри сюда, смотри сюда, слабак… — И огни загораются.

Нет, гаснут. Нет, они загораются и гаснут, гаснут и загораются в ритме автоматического салюта, содрогаются, содрогаются… Уолкера окружают презрительные выкрики, шуршание проигравших билетов, стук копыт и негасимые огни. Все летит в тартарары: и пари, и оценки. Виртуальный свет и все столь виртуально на Акведуке нашего краха, среди оврагов, вен и ручьев разгромленного и затонувшего Озонового парка: суррогат мечтаний, саркофаг возможностей, груз, отправляемый в глубокую вечную ночь.

Горячее солнце уже заставило изнемогать от жары всех собравшихся возле Траут-Дейловского кантри-клуба, а до конца дня должно было стать еще жарче. Легкий ветерок донес слабый аромат свежего хлеба из пекарни Эдди. Мой желудок откликнулся на запах урчанием, но я не обратил на него внимания. Я уже несколько недель сидел на диете, весьма небезуспешно пытаясь сбросить вес. Мне предстояло провести длинный рабочий день на этом идиотском любительском турнире, и разыгравшийся аппетит был мне ни к чему.

Я запустил палец за воротник моей новой желтой футболки и бросил взгляд на блондинку, сидевшую в тележке возле меня. Ей, казалось, совсем не было жарко. Хорошо, что нам предстояло ездить на тележке между бросками, — по дороге будет обдувать ветерок. Иначе тут можно просто изжариться.

Ярдах в двадцати впереди на зеленом поле плохо посланный мяч, чуть не коснувшись правого края лунки, замер в двух дюймах от нее.

Я вздохнул. Это был конец пути для доктора Фреда Эшли. Восемь очков на первой лунке. Он добился сомнительной чести быть первым вылетевшим в этом турнире.

Вслед за неудачным ударом последовали несколько стонов, смех и добродушные подтрунивания.

Я хранил молчание, молчала и блондинка.

Мы сидели в одной тележке в течение двадцати минут, которые потребовались десяти игрокам, чтобы разыграть первую лунку, а я все еще не спросил ее имени. Я посмотрел на ее блестящие светлые волосы и огромную грудь и направил тележку через сосняк ко второй метке. Мне казалось, будто я ее где-то видел, в журнале или на экране. Зная этих парней с их дурацким турниром, ожидать можно было чего угодно.